Отрывок из книги "Фатальная свобода: этика и политика самоубийства"

 

 

 

Холокост: убийство при помощи врача

Мы не поймем медицину при национал-социализме, если не осознаем, что практика, которую мы называем «медицинскими зверствами», представляла собой неизбежные плоды усилий немецкого народа использовать медицину в качестве инструмента государства по защите населения от людей, которых они считали своими врагами и которых они объявили «больными». Национал-социалистическая программа эвтаназии возникла не в историческом вакууме. Она выросла из идеалов евгеники как биологической доктрины улучшения расы, и выразила таковые, применяя принципы социалистической медицины как политической системы, готовой принести индивида в жертву коллективному благу.

Понятие расовой гигиены и ее главные метафоры ведения войн против череды опасных паразитов — преступников, гомосексуалистов, сумасшедших, и других «дефективных» — неотъемлемая часть евгеники как эвтаназии и государственного здравоохранения как политики.¹ Принцип расовой гигиены, ставший символом извращения биологической науки на службе у государства,² был выстроен на международно признанных евгенических понятиях и образах, процветавших на Западе задолго до того, как он превратился в политику геноцида национал-социалистической Германии. Аппарат его риторики, - примером этого служит декларация главы Лиги врачей — национал-социалистов, о том что «евреи были больной расой, а иудаизм — воплощением заболевания»,³ - был разработан и популяризован в годы, предшествующие Первой мировой войне. Мартин С. Перник, профессор истории в Мичиганском университете, правильно отмечает: «Почти никто не вспоминает сегодня, что американцы когда-то умирали во имя евгеники, уже не говоря о том, что эти смерти получали широкое освещение и поддержку… и евгеника, и эвтаназия предоставляли оценку того, какие жизни не стоят того, чтобы жить. „Евгеника“ могла означать решение вопроса, кому было бы лучше не рождаться, а „эвтаназия“ - решение, кому лучше было бы умереть».⁴

Один самозаявленный американский социалист предсказывал, что «день паразита [он ссылался как на капиталистов, так и на дефективных], который ест свой хлеб, не заработав его, скоро пройдет». Другие предупреждали, что “наши улицы заражены армией негодных — опасной, порочной армией смерти и ужаса”.⁵ Негодные, подчеркивает Перник, не просто имели заболевание — они были заболеванием».⁶ Эксперты учили общество понимать, что «убийство родившегося слабаком — это то, как происходит в природе», что «смерть — великое и стойкое средство дезинфекции», и что «продлевая жизни дефективных, мы нарушаем работу почек нашего общества».

Интерес к евгенике как эвтаназии возродился в Германии после Первой мировой войны. Довод о том, что уничтожение «жизней, не стоящих того чтобы жить» - это гуманное медицинское действие, служащее наилучшим интересам как усыпляемого индивида (пациента) так и общества, которое он обременяет (государство), отчасти отражал экономическую и политическую деморализацию немецкого населения после войны. В 1920-х группу родителей, имевших детей-инвалидов, опросили, захотят ли они умертвить своих детей. Семьдесят три процента ответили «да» и выразили «надежду на то, что они никогда не узнают истинную причину смерти ребенка».⁷

Поначалу круг людей, признаваемых живущими «жизни, не стоящие того чтобы жить», ограничивался детьми с очень глубокой отсталостью и безнадежно больными взрослыми. В рамках национал-социализма в этот список добавили душевнобольных, евреев, цыган и гомосексуалистов. Всемирно известный биолог Иоганн фон Икскюль подчеркивал, что представители «чуждых рас… это паразиты».⁸ Идея, что люди, которым были приписаны эти статусы — это враги общества, заслуживающие уничтожения, как я уже указал, не ограничивалась немецкими врачами и учеными. В 1935 году Алексис Каррел, франко-американский изобретатель аппарата искусственного дыхания и лауреат нобелевской премии по медицине, заявил: «от преступников и сумасшедших следует гуманно и экономично избавляться в небольших учреждений для эвтаназии, снабженных надлежащими газами».⁹ В 1941 году Фостер Кеннеди, один из ведущих психиатров Америки, провозгласил следующее: «Я за эвтаназию для тех несчастных, кому лучше было бы не рождаться… я верю, что избавить такого дефективного от агонии жизни будет милосердием и добром».¹⁰

Социалистические основы медицинского холокоста

Социалистические основы немецкой медицины заложили новаторские программы общественной безопасности канцлера Отто фон Бисмарка (1815-1898). В результате медицина стала отчасти приватным и отчасти государственным делом, в котором доктор исполнял двойную роль практикующего врача и медицинского бюрократа.¹¹

После Первой мировой войны Немецкая ассоциация социалистических врачей придала свежий импульс превращению медицины в орудие государства. Девизом ассоциации было следующее: «каждый врач, желающий эффективно практиковать свое ремесло, обязан быть социалистом». Президент и соучредитель ассоциации Эрнст Зиммель, психиатр-психоаналитик и близкий друг Фрейда, называл капитализм «величайшим недугом, поразившим индустриальное общество» и требовал «социализации здравоохранения».¹² Программа ассоциации распространялась далеко за обычные для того времени рамки медицины, на такие общественные политики как улучшение питания и жилищных условий для неимущих и право на аборт.¹³

С приходом к власти Адольфа Гитлера Немецкую ассоциацию социалистических врачей объявили вне закона. Большинство еврейских ее участников эмигрировали. Проктор убедительно отмечает, что «в ряде областей надежды социалистических врачей пересекались с надеждами нацистов… и те и другие отстаивали увеличение роли государства в управлении общественным здравоохранением, а задачу медицины рассматривали как политическую в своей основе»,¹⁴ и что «некоторые из наиболее влиятельных немецких защитников социальной гигиены… отстаивали квалифицированную форму расовой гигиены».¹⁵

Пример беззащитного пациента, чью жизнь другие могут счесть «не стоящей того, чтобы жить» - ребенок-инвалид. Желание родителей избавиться от таких детей послужило важным исходным толчком к тому, что превратилось в Холокост. В 1938 году отец ребенка, родившегося слепым, отсталым и без одной конечности, написал Гитлеру письмо с просьбой предоставить ребенку «милосердную смерть», или эвтаназию».¹⁶ В течение года после этого была сформулирована политика массового медицинского убийства людей: Комитет Национал-социалистической партии по научному лечению тяжелых, генетически предопределенных заболеваний выпустил приказ, требующий от врачей и акушерок регистрировать у медицинских властей любого «ребенка, родившегося … с идиотией… микроцефалией или гидроцефалией в прогрессирующей или острой форме; увечьями любого вида, особенно отсутствием конечностей, деформациями головы или незаращением дужки позвоночника [и т. п.]”. Таких детей отправляли в психиатрические учреждения с очевидной целью убийства морфином, цианидом или голодом. Спустя два года возрастной предел для детской эвтаназии подняли так, чтобы он включал молодежь до семнадцати лет.¹⁷

Среди жертв детско-психиатрического холокоста было много физически здоровых детей и подростков, из-за тривиальных проблем отправленных в психиатрические стационары родителями, одураченными психиатрической пропагандой. Один из наиболее тошнотворных эпизодов этой страшной истории происходил в Вене, где «в детской больнице доктора [Генриха] Гросса ты заикался — ты умирал, у тебя была заячья губа — ты умирал, ты обмочился в койку — ты умирал». Невзирая на неоднократные разоблачения после войны и гору свидетельств против него, правительство Австрии окружило Гросса почестями.¹⁸

Немецкий народ поддержал медицинское убийство «дефективных детей»: «Многие родители писали в больницы с вопросами о том, можно ли их ребенка избавить от его или ее бедствия и предоставить эвтаназию». О власти идей над умами свидетельствует тот факт, что первоначально еврейские дети были исключены из списков на эту операцию на том основании, что они не заслуживали „милосердного акта“ (Wohltat)ⁱ эвтаназии… Было объявлено открыто, что евреи эвтаназии не заслуживают».¹⁹ Приказ об убийстве еврейских психиатрических пациентов был выпущен только в 1941 году, «не потому, что они соответствовали критериям медицинского убийства (эвтаназии), а потому, что они были евреи».²⁰

Отвечая веяниям времени, ведущие антропологи и психиатры Германии собрались в 1938-м году с целью спланировать систематическое убийство психиатрических пациентов: «Все они согласились, что необходим закон, который позволит убийство психиатрических пациентов». Решив этот вопрос, они продумали, как оправдывать и что называть таким убийством: некоторые эксперты предложили называть его «предоставлением медицинской помощи в умирании», другие предлагали фразы вроде «закон о предоставлении последней помощи» или «закон о предоставлении специальной или специально предоставленной помощи».²¹ Австрийские психиатры называли массовое убийство «отсталых» и „антисоциальных“ [sic] детей «акселерацией смерти».²² Идея предоставления милосердной смерти «дефективным» детям задела струну ответственности у немецких художников и писателей, присоединившихся к врачам в требовании, чтобы государство предоставило врачам разрешение «даровать милосердную смерть» пациентам, которым лучше было бы умереть. Немецкие защитники милосердного убийства в 1930-х, подобно американским защитникам самоубийства при помощи врача сегодняшнего дня, систематически запутывали и смешивали между собой убийство себя (суицид) с медицинским убийством, истолковываемым как сострадание к «страдающему пациенту», а также с медицинским убийством, истолковываемым как сострадание к «чрезмерно обремененному обществу».

Ключевым обоснованием медицинского убийства в нацистской Германии было убеждение, основанное на глубоко «идеалистической» вере в социализм, что защита нации от людей, диагностированных в статус «паразитов», требует упразднения самой идеи приватного здравоохранения, отличного от общественного здравоохранения. В национал-социалистическом государстве здоровье было синонимично общественному здоровью, и все, что относилось к здоровью, в силу самого факта было предметом правомерного государственного контроля. В этом отношении нацистская Германия была одной из особенных версий терапевтического государства. Хотя Проктор не проводит параллелей между лечением душевнобольных в нацистской Германии и на Западе, он отмечает, что врачи патологизировали не только евреев, но также и «цыган, коммунистов, гомосексуалистов… и широкий класс „антисоциальных элементов“ (алкоголиков, проституток, наркоманов, бездомных и других групп) предназначенных для уничтожения».²³

Убийство как психиатрическое лечение

С самого начала тестирования интеллектуальных способностей, понятия психической гигиены и расовой гигиены были тесно связаны между собой.²⁴ Соответственно, прогресс от устранения человека из общества потому, что он не отвечает расовым критериям, к устранению его потому, что он не отвечает критериям психической гигиены, был делом несложным. Согласно послевоенному свидетельству личного врача Гитлера Карла Брандта, «Гитлер решил, еще до того как он стал Рейхсканцлером в 1933-м, что однажды он попытается искоренить душевнобольных».²⁵ Эта кажущаяся странной идея в действительности является логическим продолжением традиционного психиатрического взгляда, согласно которому хронический душевнобольной пациент — неличность (личность без прав или обязательств) и чудовищным продолжением «выдержавшей проверку временем» психиатрической практики устранения таких людей из общества.²⁶

В 1939-м немецкие психиатры начали систематическое умерщвление психиатрических пациентов. Принято считать, что эта программа была законной — то есть, соответствовала нацистским законам. Это не так. Подобно запрету добровольной эвтаназии в современных Нидерландах, “общенародная политика предоставления эвтаназии умственно дефективным людям, психотикам, эпилептикам… представляла собой нарушение национального уголовного кодекса”.²⁷ Запрет медицинского убийства в нацистской Германии не помог ни пациентам, отобранным для убийства, ни врачам, не желавшим стать палачами: «[врачи], не сумевшие бежать в армию, чтобы устраниться от конфликта обязанностей, обнаружили, что оказались перед перспективой „искоренения“».²⁸ Причудливым образом, нацистские врачи ревностно стремились не допускать «злоупотреблений» программой эвтаназии, под которыми они понимали практику «терапевтического милосердного убийства» немедицинским персоналом. Карл Брандт подчеркивал, что «умерщвление газом должно проводиться исключительно врачами». Программа регулировалась согласно правилу «шприц должен быть в руке врача».²⁹ С 1939 по 1941 годы в немецких психиатрических больницах умертвили газом и кремировали более 70000 пациентов. Решение о том, кто заслуживает эвтаназии, принимали «психиатрические консультанты, большинство из которых были профессорами ключевых университетов».³⁰ Чем дольше совершались медицинские убийства, тем, представляется, больше иерархия нацистов верила собственной пропаганде о том, что это медицинская деятельность. В 1943 году Гиммлер выпустил указ о том, что «только врачи, обученные антропологии, должны проводить отбор для убийств, и непосредственно надзирать за ними в лагерях уничтожения».³¹ Бенно Мюллер-Хилл, профессор генетики в кельнском университете, замечает: «Психиатры рекомендовали «принудительную трудотерапию» для пациентов, каким-то чудом переживших программу эвтаназии… Освенцим напоминал истребительные психиатрические учреждения в том, что врачи отвечали за отбор и убийство. Они отвоевали эти права и не желали, чтобы их забрал кто-то другой».³² Им было не о чем волноваться — нацистское правительство не собиралось лишать их этих привилегий.³³ Согласно официальной доктрине, «врачам никогда не приказывали убивать психиатрических пациентов и умственно отсталых детей. Они были наделены полномочиями это делать и исполняли свои задачи без возражений, зачастую проявляя собственную инициативу».³⁴

История медицинского убийства в национал-социалистической Германии драматически иллюстрирует тот факт, что как только врачи соглашаются делать для общества грязную работу, эта работа получает статус стандартной медицинской практики, и вскоре врачи обнаруживают себя призванными либо исполнять ее, либо страдать от последствий признания себя «нежелающими исполнять свои медицинские обязанности» (наказание может варьироваться от утраты репутации до утраты карьеры и до утраты жизни). Американские защитники «самоубийства при помощи врача» сегодня ищут сходного наделения властью и обещают, что легализация этого деяния не повлечет за собой обязанности осуществлять эту практику. История психиатрии свидетельствует об обратном.

Медицинская этика и государство

Врачи занимают в обществе уникальную роль: мы передаем им, и только им контроль над нашими телами и соответственно нашими жизнями. Связь между врачом и пациентом — сопоставимая со связью между родителем и ребенком, с которой ее часто сравнивают — это, по существу, связь между вышестоящим и подчиненным. Соответственно, она подразумевает действительный или возможный дисбаланс власти, а также угрозы, связанные с таким дисбалансом. Чем больше пациент нуждается в услугах врача, тем слабее его положение в этих отношениях и тем больше он нуждается в защите от злоупотребления властью со стороны врача. Кто будет стеречь медицинских сторожей?

Люди размышляли над этой проблемой с древних времен, и для того, чтобы справиться с ней, выработали некоторые моральные и правовые нормы. Старейшей из таких норм была клятва Гиппократа, запрещающая, среди прочего, врачу в роли врача — убивать. Я полагаю, мы должны рассматривать это правило не просто как осмотрительное предостережение, но как своего рода медицинское табу, сходное с табу на инцест, то есть — правило, стоящее выше компетенции законодателей и судей: они не могут отменить этот запрет. Я еще вернусь к этому тезису.

Вторым древним ограничением злоупотребления медицинской властью была римская медицинская максима Primum non nocere! (Прежде всего, не навреди!) Врач должен предпринимать только такие меры при лечении пациента, которые, по его мнению, в итоге принесут пациенту пользу. Это правило считается одной из заповедей современной медицинской этики.

Третья мера предосторожности против злоупотребления медицинской властью — это согласие, то есть признание отношений врача с пациентом правомерными в зависимости от позволения со стороны пациента совершать над ним определенные процедуры (позволение, которое пациент может в любой момент отозвать). Этот принцип, получивший мощную поддержку в современном британском и американском законодательстве, как правило рассматривают в качестве первой заповеди современной медицинской этики.

Наконец, мы подходим к четвертой, наименее признанной мере защиты пациента от злоупотребления политической властью: рыночным отношениям, то есть обменом медицинских услуг, подобно любым другим услугам, на деньги (способ вести дела, предполагающий две или более соглашающиеся стороны). Хотя рыночные отношения предоставляют важную защиту пациента от медицинского господства, они получают очень мало внимания в литературе по биоэтике. Это широкий предмет, не относящийся к нашему вопросу прямо. Кратко обозначу природу этих мер защиты.

Отношения между продавцами и покупателями никогда не бывают в идеальном равновесии. Иногда продавцов больше, чем покупателей, иногда покупателей больше чем продавцов. По этой и другим причинам иногда продавцы оказываются более властными, иногда — покупатели. В рамках рыночных отношений, если пациент является покупателем, если он хорошо осведомлен о своих медицинских потребностях и доступных услугах, и если врачей имеется больше, чем рынок может поддержать, пациент пользуется громадной долей защиты от медицинского доминирования и эксплуатации. Если медицинские отношения убрать с рынка, эта мера предосторожности исчезает. Получение медицинской услуги безвозмездно, в качестве благотворительности, или как предоставленной правительством услуги, или даже как предоплаченной страховой выплаты делает получателей-пациентов более зависимыми и более подчиненными врачу, чем было бы, если бы врач зависел от пациента в получении своего дохода. В медицине тот, кто платит трубачу, может заказывать не всю мелодию, да в общем и не должен. Однако, он всегда может отключить всю музыку целиком. Тот, кто не платит медицинскому трубачу, никогда не заказывает терапевтическую мелодию. Этот дисбаланс власти, неотъемлемый от социалистической медицины, невозможно исправить, наделяя людей в качестве пациентов особыми «правами».

За пределами согласия: нужда в абсолютных ограничениях медицинской власти

Тезис о том, что для врача будет и аморально, и незаконно совершать диагностические или терапевтические вмешательства над пациентом без согласия пациента, напрямую оспаривается редко, если такое происходит вообще. Однако хотя согласие требуется для того, чтобы действие квалифицировали как медицинское вмешательство, достаточным для этого оно не будет. В самом деле, устоявшийся принцип медицинской этики таков, что имеются определенные действия, от которых врач должен воздерживаться вне зависимости от того, согласен ли на него пациент (или даже умоляет о нем). Убийство пациента или вступление с ним (с ней) в половые отношения — два примера таких действий. Эти запреты составляют виртуальные табу.

Жизнь первобытного человека регулировалась главным образом табу, разновидностью запрета, в котором современный человек предположительно не нуждается. К сожалению, это не так. Иначе было бы невозможно с такой легкостью превращать врачей в убийц — более откровенно на службе немецкого, японского и советского государств, более завуалированно — на службе других современных государств.

Когда группа осуществляет зло — то есть, когда большие массы людей, объединенные общим делом, исполняют деяния, на которые они едва ли пошли бы поодиночке — зло получает статус добра. Медикализация массового убийства как благотворной медицинской услуги — ужасающий пример этому. Неслучайно Холокосту предшествовала подготовка в форме медикализованного массового убийства психиатрических пациентов. Спустя годы, в ходе суда над Адольфом Эйхманном в Иерусалиме, нам выразительно напомнили, что в нашем столетии врач дебютировал на исторической сцене в роли палача, и требуются время и усилия для того, чтобы низвести его из этой роли. В ходе защиты Эйхманна его адвокат Роберт Сервациус откровенно объявил: «Убийство тоже представляет собой вопрос медицины».³⁵ Сервациус не говорил, что убийство было медицинским вопросом. Он сказал, что оно представляет собой вопрос медицины. Свидетельства и доводы, собранные в этой книге, показывают, как много людей продолжают верить в то, что и милосердное убийство, и

профилактика убийства людьми самих себя — вопросы медицины.

Деформация немецкого языка, обнаружившаяся в ходе процесса над Эйхманном, показала еще раз, насколько легко представить медицинское убийство в качестве «терапевтической услуги». После войны врача, работавшего у нацистов в лагерях смерти, спросили: «как у Вас получается примирить это [убийство евреев газом] с Вашей клятвой [Гиппократа] в качестве врача?» Он ответил: «Разумеется, я врач, и я хочу сберечь жизнь. Из уважения к человеческой жизни я удалил бы гнойный аппендикс из больного организма. Евреи — это гнойный аппендикс в теле человечества».³⁶

Чем сильнее мы расширяем категории того, что мы называем «заболевание» и «лечение», тем больше мы расширяем сферу интересов медицины и власть врача.³⁷

Определенный узко, как это было в начале века для врачей-материалистов, термин «лечение» описывал усилия врача облегчить или исцелить телесную болезнь (с согласия пациента). Определенное широко, как это имеет место сегодня, «лечение» включает аборт как контрацепцию, убийство некоторых зародышей в матке, чтобы увеличить шансы на выживание других, использование препаратов, чтобы увеличить рост или силу, понизить вес, удовлетворить желание стать возбужденным или заторможенным и так далее. Неудивительно, что многие люди также рассматривают «самоубийство с помощью врача (СПВ)» и «добровольную эвтаназию (ДЭ)» как «лечебные меры». Авторы статьи в Нью игнлэнд джорнэл оф медисин пишут: «Врачи логически являются кандидатами на участие [в СПВ и ДЭ]. Они могут оценить медицинский и эмоциональный статус пациента, они знают, какие фармакологические средства и способы назначения соответствуют потребностям конкретных пациентов… законодатели пожелают доверить ответственность за предоставление помощи врачам».³⁸

Смягчение безусловное запрета в отношении законно санкционированного медицинского убийства (такого как СПВ и ДЭ) открывает шлюзы для неограниченных злоупотреблений медицинскими полномочиями как властью. Если самоубийство при помощи врача морально оправдано и законно допустимо, потому что пациент «нуждается» в нем и его требует, и потому что мы называем его «лечением», почему в таком случае секс с помощью врача или, в действительности, любое действие по обоюдному согласию между врачом и пациентом не является также морально оправданным и законно допустимым, при условии что мы назовем его «лечением»? Следовательно, или оправдание СПВ в статусе медицинского вмешательства несостоятельно, или любое действие, совершенное врачом и оправданное как лечение должно считаться добросовестным «медицинским вмешательством» и как таковое быть приемлемо и моралью, и законом.

Другая причина, по которой согласие пациента на медицинское вмешательство не может быть достаточным оправданием для него, в том, что и закон, и обычай рассматривают согласие как передаваемое. Это называется принцип замещенного согласия: родители могут давать согласие за своих несовершеннолетних детей, опекуны — за недееспособных подопечных, и, в расширительном смысле, государство — за своих «неразумных» граждан (доктрина parens patriae). Это возвращает нас к старой дилемме: кто устережет самих сторожей? Опыт показывает нам, с какой легкостью роль врача можно превратить из защитника пациента в преследователя пациента на службе у государства. Психиатрия особенно была, и продолжает быть подвержена превращению в инструмент государственной власти.

Из Холокоста можно извлечь много уроков. Урок, которым я хочу закончить, состоит в том, что нам следует распознать тот факт, что помрачения национал-социалистической медицины — которым мы якобы ужасаемся — представляют собой преувеличенную версию способа разрешать конфликты, которому подвержены все современные государства в поисках «терапевтических» решений своих морально-общественных проблем. Сегодняшние Соединенные Штаты отвечают этому критерию в степени, которая вызывает тревогу.

1 A. Chase, The legacy of Malthus.

2 См. S. H. Harris, Factories of Death.

3 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 180.

4 M. S. Pernick, the Black Stork, pp. 14-15.

5 Ibid., p. 95; выделение добавлено.

6 Ibid.

7 Ibid., p. 194.

8 B. Muller-Hill, Murderous Science, p. 23; T. M. Moore, “A Century of Psychology inIts Relationship to American Psychiatry,” in J. K. Hall, ed., One Hundred Years of America Psychiatry, p. 467.

9 Quoted in R. Proctor, Racial Hygiene, p. 180.

10 F. Kennedy, “The Problem of Social Control of the Congenital Defective: Education, Sterilization, Euthanasia,” American Journal of Psychiatry 99 (July 1942): 14, 16. See T. S. Szasz, Cruel Compassion, Chapter 4.

11 см. R Proctor, Racial Hygiene. Многие из моих нижеследующих цитат взяты из этого важного источника по медицинской политике в нацистской Германии.

12 Ibid., pp. 259, 260.

13 J.S. Peck, “Ernst Simmel, 1882-1947,” in F. G. Alexander et al., eds., Psychoanalytic Pioneers, p. 380.

14 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 268.

15 Ibid., pp. 270, 273.

16 Ibid., pp. 185-86.

17 Ibid., p. 188.

18 J. Silvers and T. Hagler, “In the Name of the Führer,” The Sunday Times Magazine (London), 14 September 1997, pp. 32-42.

19 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 188, 207; выделение добавлено.

20 Ibid., p. 207

21 B. Muller-Hill, Murderous Science, pp. 39-40; выделение добавлено.

22 W. Pfaff, “Eugenics, Anyone?” New York Review of Books, 23 October 1997, pp. 23-24; J. Silvers and T. Hagler, “In the Name of the Führer,” The Sunday Times Magazine (London), 14 September 1997, pp. 32-42.

23 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 212.

24 A. Chase, the Legacy of Malthus.

25 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 212.

26 T. S. Szasz, Insanity, and Cruel Compassion.

27 D. Pappas, “Recent Historical Perspectives Regarding Medical Euthanasia and Physician-Assisted Suicide,” British Medical Bulletin 52 (1996): 390.

28 Ibid. Автор цитирует в качестве источника отчет «Euthanasia» (1988) Британской медицинской ассоциации.

29 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 190, 193; выделение в оригинале.

30 J. A. Barondess, “Medicine Against Society: Lessons from the Third Raich,” JAMA 276 (27 November 1996): 1657-61.

31 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 190, 193; выделение в оригинале.

32 B. Muller-Hill, Murderous Science, quoted in Ibid., pp. 44, 55.

33 Ibid., p. 23.

34 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 190, 193; выделение в оригинале.

35 R. Servatius, quoted in H. Arendt, Eichmann in Jerusalem, p. 64; выделение добавлено.

36 R. J. Lifton, Nazi Doctors, pp. 15-16.

37 T. S. Szasz, The Therapeutic State, and Insanity.

38 J. G. Bachman et al., “Attitudes of Michigan Physicians and the Public Toward Legalizing Physician -Assisted Suicide and Voluntary Euthanasia,” New England Journal of Medicine 334 (1 February 1996): 303.

iБуквально wohl означает „добро“. Термин подразумевает здоровье или радость, более точный, хоть и странный перевод Wohltat - “доброе деяние”.

Протокол допроса Томаса Саса в качестве свидетеля-эксперта по делу "Народ Калифорнии против Дарлин Джун Кромер""

Утром 5 февраля 1980 года пятилетний чернокожий калифорниец Реджиналд Уильямс исчез у выхода из своего дома в городе Аламеда. Товарищ Реджиналда по играм сообщил его матери, собиравшейся вести сына в детский сад, что мальчика забрала на машине белая женщина, пообещав отвезти его к бабушке. На следующий день по подозрению в похищении Реджиналда полиция задержала 34-летнюю Дарлин Джун Кромер. При аресте она немедленно призналась в том, что увезла ребенка за город, задушила и закопала тело на пустыре.

Выяснилось, что в тот же день перед этим Кромер предлагала подвезти в школу еще троих чернокожих детей. Двое отказались. Один ребенок сел в машину, но догадался об опасности, когда Кромер проехала мимо его школы, выскочил из машины на перекрестке и убежал.

Соседи Кромер вспомнили ее высказывания о том, что «каждая белая женщина во имя спасения будущего белых детей должна убить ниггера».

Заместитель шерифа, державшая Кромер в камере непосредственно после ареста, сообщила, что первое, о чем ей сказала Кромер, - каждая белая женщина «обязана убить ниггера», и что она, Кромер, «уже убила своего». Она призывала полицейскую последовать своему примеру.

На момент совершения преступления Кромер находилась под условным сроком за оскорбление действием китаянки в Сан-Франциско в 1977 году.

Суд по делу об убийстве Реджиналда Уильямса начался в ноябре 1980-го.

Дин Бопре, назначенный государством защитник по делу, заручился экспертными свидетельствами тюремного психолога и четверых психиатров, обследовавших Дарлин Джун Кромер. Он заявил, что смерть Реджиналда Уильямса стала «результатом обострения до крайней степени паранойяльной шизофрении, а не [следствием] ненависти к чернокожим».

Вслед за экспертами-психиатрами Бопре пояснил, что Дарлин Джун Кромер — хроническая больная, страдающая шизофренией на протяжении более десяти лет: она заявляла, что принимает секретные послания через телевизор и что с ней разговаривают соседские куры; она выплатила сотни долларов штрафа за парковку в «красных зонах», заявляя, что эти зоны зарезервированы для женщин в соответствующие дни. Она утверждала, что забеременела от знаменитого астронавта и что является «прекрасной черной королевой».

Исходя из этих сведений, психиатры, обследовавшие Кромер, и ее защитник делали вывод, что она безумна настолько, что не могла осознавать смысл своих поступков в день убийства 5 февраля 1980 года.

Уже находясь под следствием, во время эксперного обследования Джон Кромер утверждала, что негры — это животные, предназначенные в пищу. Это утверждение эксперт-психиатр, профессор Стэндфордского университета Дональд Лунде привел присяжным в качестве доказательства довода о ее безумии.

Защита настаивала на том, что Кромер следует признать невменяемой, освободить от уголовной ответственности за убийство и отправить в психиатрический стационар на лечение.

Как правило, в таких случаях защита и обвинение быстро соглашаются друг с другом, не углубляясь в детали, и убийца отправляется «на лечение» на вечную койку — этот исход их устраивает. Случаи детоубийств, завершившиеся таким консенсусом сторон защиты и обвинения, широко известны.

В деле «Народ Калифорнии против Дарлин Джун Кромер» все произошло иначе. Вместо того, чтобы согласиться с доводами защиты и отправить Кромер на лечение, прокурор Элберт Мелолинг заявил, что Кромер виновна в убийстве первой степени, совершенном из расовой ненависти.

Прокурор позвонил Томасу Сасу и попросил его выступить в суде в качестве эксперта. Доктор Сас согласился, но с условием: сторона обвинения не будет просить его «обследовать пациентку». Условие было связано со стратегией, которую Томас Сас выбрал для отстаивания своей позиции в этом судебном деле. Прокурор согласился.

Томас Сас прибыл в Окленд, Калифорния, для выступления в суде.

Далее следует протокол допроса Томаса Саса в суде по делу «Народ Калифорнии против Дарлин Джун Кромер»

Клерк: Пожалуйста, назовитесь, чтобы это осталось в записи.

Свидетель: Томас Сас. S-z-a-s-z.

Суд: S-z-a-s-z?

Свидетель: Да.

Суд: Как произносится ваша фамилия, сэр?

Свидетель: Сас.

Суд: Ваше имя Томас?

Свидетель: Да.

Суд: Спасибо.

ПРЯМОЙ ДОПРОС

В: Где вы работаете, сэр?

О: Я профессор психиатрии в университете штата Нью-Йорк в Сиракуз, штат Нью-Йорк.

В: И как долго вы уже занимаете эту должность?

О: Этой весной будет двадцать пять полных лет.

В: Вы имеете лицензию на медицинскую деятельность в штате Нью-Йорк?

О: Я имею лицензию на медицинскую деятельность в штате Нью-Йорк и в других штатах, в том числе в Калифорнии.

В: Написали ли вы какие-либо статьи, или документы, или книги в связи с таким предметом, как психиатрия, судебная психиатрия, [психиатрический] диагноз, достоверность, или другими подобными предметами?

О: Мной опубликовано семнадцать книг и примерно четыреста статей, глав в книгах и рецензий на книги.

В: Связаны ли некоторые из них с темой достоверности психиатрического диагноза?

О: Да, некоторые связаны.

В: Прилагали ли вы особые усилия к изучению такого предмета, как психиатрия или психиатрические состояния и вопросы ответственности?

О: Да, сэр.

Суд: Простите, господин прокурор. Будьте добры, зачитайте ещё раз этот вопрос. (Зачитывается последний вопрос.) Спасибо.

В: А читали или писали ли вы статьи на эту тему?

Господин Бопре: Я возражаю против этого вопроса как не относящегося к делу.

Суд: Возражение отклонено.

О: Да, сэр, я написал много статей на эту тему и несколько книг.

В: Изучали ли вы такой предмет, как шизофрения, и писали ли вы на эту тему?

О: Да, сэр.

В: А писали ли вы работы на тему шизофрении и ответственности и изучали ли вы этот предмет?

Господин Бопре: Я возражаю против этого вопроса как не относящегося к делу.

Суд: Возражение отклонено. Можете дать ответ.

О: Да, сэр, писал. На самом деле я написал о шизофрении множество статей – не вспомню, сколько именно. Практически во всех них рассматривается шизофрения и ответственность. Кроме того, я написал книгу под названием «Шизофрения», которая была переведена на полдюжины языков.

В: Являетесь ли вы членом Американского совета по психиатрии и нейрохирургии?

О: Неврологии.

В: Неврологии. Прошу прощения.

О: Да, сэр. Я получил квалификацию специалиста в 1951 году, почти тридцать лет назад.

В: Предоставляли ли вы ранее свидетельства в судах этой страны по вопросам психиатрических состояний и ответственности?

О: Да, сэр, предоставлял несколько раз.

В: Помогали ли вы окружному прокурору округа Лос-Анджелес по делу одного из участников группы Мэнсона, а именно по делу Лесли ван Хаутен?

Господин Бопре: Возражение; не относится к делу.

Суд: Возражение удовлетворено.

В: Изучали ли вы особенно предмет судебной психиатрии?

О: Да, сэр, я долго его изучал.

В: И в чём именно состояло это изучение?

О: Там было много всего… На самом деле я изучал этот предмет почти с того самого времени, когда занялся психиатрией более тридцати лет назад. Я изучал всю литературу по этому предмету. Таково изучение этого предмета, а также социологии, антропологии, нынешних практик в этой стране и в других странах. И результатом этого стали многочисленные статьи, симпозиумы, в которых я участвовал и мои книги по данному предмету.

В: Получали ли вы какие-то особые награды от различных объединений в связи с предметом психиатрии?

О: Я получил некоторые награды в связи с этими предметами, да, сэр. С ходу я не вспомню их все.

Господин Мелолинг: Я рекомендую господина Саса, ваша честь, как эксперта в области психиатрии.

Господин Бопре: Могу я допросить свидетеля?

Суд: Вы можете допросить свидетеля.

ДОПРОС СВИДЕТЕЛЯ

В: (господин Бопре): Можете ли вы сказать мне, к каким ассоциациям принадлежите?

О: Я вхожу в Американскую психиатрическую ассоциацию. Я являюсь членом Американской психоаналитической ассоциации. И я являюсь членом нескольких других объединений по психиатрии, социологии и подобным областям.

В: Можете ли вы назвать мне эти несколько других объединений?

О: Если взгляну в свои заметки.

Суд: Вы можете взглянуть, если не помните.

О: (продолжает) Американская ассоциация юмористов.

В: (господин Бопре) Американская ассоциация юмористов?

О: Ассоциация юмористов. Других не вспоминаю.

В: Это всё?

О: Думаю, что наверно, да.

В: Как насчёт Американской ассоциации за запрет недобровольной госпитализации в психиатрические учреждения?

О: Я основал эту ассоциацию, но с тех пор она была расформирована.

В: Принадлежите ли вы к каким-либо другим ассоциациям?

О: Как я сказал, с ходу я таких не вспоминаю. Раньше я входил в очень много ассоциаций. Во многих из них я прекратил своё членство.

В: Полученные вами награды — были ли они от Американской психиатрической ассоциации?

О: Нет, сэр. Я не получал наград от Американской психиатрической ассоциации.

В: Как насчёт Американской психоаналитической ассоциации?

О: От Американской психоаналитической ассоциации — нет.

В: Получали ли вы какие-либо награды от какого-либо организованного объединения психиатров?

О: (пауза) Не уверен. Несколько лет назад я получил в Англии должность почётного лектора как награду. Полагаю, что это могла быть одна должность лектора в Эссексе, которая, я думаю, могла спонсироваться неким психиатрическим объединением. Но я не уверен. Хотя нет, я получал и другие награды. Сейчас я вспоминаю, что я получал награду от некоторых объединений психиатров в Нью-Йорке.

В: Как называлось это объединение психиатров?

О: Там была Клара Томпсон из Института Уильяма Эллисона [Алансона] Уайта. Наверно, это было более двадцати лет назад, поэтому я не очень хорошо это помню.

Господин Бопре: У меня всё.

Суд: Суд находит, что он является экспертом в области психиатрии и может давать свидетельства в качестве эксперта.

ПРЯМОЙ ДОПРОС

(продолжение)

В: (господин Мелолинг) Получили ли вы также награду Холмса Хунсарберга в 1969 году?

О: Да.

Господин Бопре: Возражение; он уже был признан правомочным.

Суд: Ответ можно оставить.

В: (Мелолинг) Была ли у вас возможность ознакомиться с рядом медицинских записей и отчётов психиатров в связи с тем делом, которое сейчас рассматривается этим судом?

О: Да, сэр, я ознакомился с ними.

В: Помните ли вы сейчас, что это были в точности за документы или записи?

О: В основном это были медицинские записи… отчёты коллектива психиатров касательно психиатрического состояния подсудимой по данному делу.

В: Была ли у вас также возможность ознакомиться с медицинскими записями от доктора Долгова, её лечащего врача?

О: Доктора Долгова, доктора Уинига, доктора Лунде, доктора Морриса.

В: Доктора Пономарёва?

О: Доктора Пономарёва.

В: Была ли у вас также возможность прочесть копию заявления, которое подсудимая предоставила заместителю шерифа по имени Дороти Сабо?

О: Да, я видел и эту копию.

В: И вы не обследовали подсудимую, верно?

О: Нет, сэр.

В: Если вы обследуете её сейчас, это поможет вам давать свидетельства?»

О: Нет, сэр.

В: Вы понимаете, что нас интересует, каково было её психическое состояние 5 февраля прошлого года?

О: Я это понимаю так.

В: Если вы обследуете её сейчас, почему это не поможет вам установить то, каково было её психическое состояние 5 февраля прошлого года?

О: Потому что если я обследую её сейчас, то смогу установить только то, каково её психическое состояние сейчас.

В: Почему?

О: Такова природа психиатрического обследования. Я не знаю, каково было её психическое состояние шесть месяцев назад. Я не могу знать, каково оно будет шесть месяцев спустя.

В: Есть ли что-нибудь… конкретно в психиатрии как дисциплине для изучения, есть ли что-нибудь, что вы могли бы изучить и стать квалифицированным для того, чтобы обследовать подсудимую сейчас и сказать уважаемым присяжным, каково было её психическое состояние 5 февраля прошлого года?

О: Нет, такого нет.

В: Можете ли вы сказать нам, что такое психическое заболевание?

О: Да. Психическое заболевание — это то, как мы сегодня склонны называть такое поведение, которое отклоняется от нормы, является неприятным, незаконным, непристойным, внушающим отвращение. Таков общепринятый смысл этого термина.

В: Прошу прощения?

О: Таков общепринятый смысл этого термина.

В: В поведении такого рода, которое вы сейчас описали в рамках понятия «психическое заболевание», есть ли что-то особенное, что непременно означает, что человек, проявляющий такое поведение, является психотиком?

О: Многое такое… как этот вопрос, так и многие психиатрические термины в действительности представляют собой способ определения… Традиционно корень в слове «психотик» противопоставляется корню в слове «невротик»; это сравнительно недавние термины, им около ста лет, и сейчас они в процессе пересмотра Американской психиатрической ассоциацией. Но слово «психотическое» традиционно применяется к тем типам поведения, которые расстраивают окружающих очень сильно, в отличие от тех типов поведения, которые причиняют меньше расстройства и обозначаются словом «невротическое». Таким образом, те типы поведения, которые причиняют много страданий, часто называют словом «психотик».

В: Если они причиняют меньше страданий, то это «невротик»?

О: Это «невротик».

В: Есть ли в этих терминов нечто сугубо научное?

О: Нет. Эти термины ненаучны. Но они создают впечатление научности.

В: Почему они ненаучны?

О: Потому что в действительности они лишь проводят различие на уровне здравого смысла между различными степенями причиняемых страданий. Есть даже шутки о том, что эти термины значат на самом деле. Вот одна из них, полагаю, очень красноречивая: когда человек причиняет расстройства себе, то его можно назвать невротиком. Если он причиняет расстройства другим, то его называют психотиком.

В: Есть ли в определении психотика что-то такое, что непременно означает, что психотик не отвечает за свои действия?

О: Ну, как прекрасно знают те, кто изучил эту область, это уже долго является предметом полемики в психиатрии, и все авторитетные мнения высказывались в том плане, что такие термины, как «психотик», «шизофреник» и им подобные, не находятся в прямом соответствии с понятием безответственности.

Человека можно назвать шизофреником или психотиком и при этом считать его ответственным и привлечь к ответственности. Поэтому говорить о том, является ли он психотиком, не имеет смысла, поскольку это не означает, что он не несёт ответственности.

Господин Бопре: Я возражаю против этого и прошу это вычеркнуть. Вопрос о том, несёт ли кто-то «ответственность» или нет, выходит за рамки его познаний как эксперта-психиатра.

Суд: Возражение отклонено.

В: (Мелолинг) Вы сказали, что присваивать кому-то обозначение шизофреника — не имеет отношения к обсуждению вопроса ответственности. Вы именно это сказали?

Суд: Прошу прощения, господин адвокат. Я прерву вас. Нам лучше бы прояснить один вопрос.

Возможно, я неверно понимаю ваше возражение. Я не рассматривал ваше возражение как относящееся к ответственности в юридическом смысле. Этот вопрос выходит за рамки его познаний как эксперта. Я рассматриваю ваше возражение как относящееся к ответственности в психиатрическом смысле, а не в юридическом.

Господин Бопре: Теперь мы понимаем друг друга.

Суд: Хорошо.

В: (Мелолинг) Вы сказали, что вопрос о том, страдает ли человек шизофренией, на самом деле не связан с вопросом о том, несёт ли он ответственность?

О: Верно. Изначально слово «шизофрения» было введено в современную науку, в современную психиатрию швейцарским психиатром по имени Блейлер, и он сам обстоятельно подчёркивал этот момент, уделяя ему немалое внимание, что ответственность в том смысле, в котором вы её упомянули... в том смысле, в котором я использовал этот термин — то есть осознавал ли человек свои действия, а следовательно, обладает ли он свободной волей, может ли он контролировать свои действия и так далее, — в определённом смысле не связан с тем, можно ли поставить ему диагноз «шизофрения».

Шизофреники могут нести ответственность и несут её, и это, например, согласуется с нынешней практикой, когда большинство сегодняшних шизофреников находятся в обществе и их, как правило, не запирают под замок, не госпитализируют. Поэтому они располагают всеми правами и свободами, которыми располагаем мы с вами, а следовательно, также несут всю ответственность, что и мы с вами, и могут быть привлечены к ответственности за свои действия.

В: Если бы вы посмотрели на кого-то… предположим, вы кого-то обследуете, и вас просят вынести заключение о том, каково было его психическое состояние двадцать дней назад. Если бы вы формулировали определённое заключение по поводу его психического состояния, какова была бы достоверность такого заключения?

О: Достоверность такого заключения была бы крайне низка, поскольку в действительности я могу самое большее знать лишь то, что он мне сам скажет о его психическом состоянии двадцать дней назад. И те выводы, которые я могу из этого сделать, не отличались бы достоверностью.

В: В данном деле были сделаны свидетельства о том, что существует практический тест на определение наличия психоза и что этот тест… мне кажется, это было свидетельство доктора Лунде… что можно доказать наличие психоза — поправьте меня, если я ошибаюсь, — что можно доказать наличие психоза, если дать человеку психотропные препараты. Имеет ли это утверждение право на существование?

О: Это утверждение не только не имеет права на существование, но, по моему мнению, оно является настолько ложным, что делать его под присягой — как мне представляется, это граничило бы со лжесвидетельством. Не существует абсолютно никакого авторитета — и, разумеется, не только никакого авторитета, но и никаких доказательств того, что так можно сделать. И в мире нигде не диагностируют психоз таким образом, чтобы дать человеку препараты и потом смотреть, что будет с ним происходить.

В: В чём состоит смысл того, чтобы давать людям медикаменты, такие как антипсихотики, как например Дарвон, Наван, или препараты лития, или… нет, не Дарвон. Прошу прощения. Ограничимся двумя оставшимися.

О: Торазин.

В: Хорошо.

О: Халдол.

В: В чём состоит смысл того, чтобы давать людям такого рода медикаменты?

О: Если можно, позвольте дать вам на этот вопрос двоякий ответ. Есть люди, которые полностью убеждены, искренне убеждены… я считаю, что они ошибаются, но они имеют право на свои убеждения… они искренне убеждены, что эти препараты каким-то образом помогают от того заболевания, которое предполагают у человека. Примерно так же, как инсулин помогает от диабета, а аспирин — от артрита.

Так вот, в этом случае, когда кто-то в этом убеждён, то смысл препаратов будет состоять в том, чтобы облегчить так называемые психотические симптомы. Это один взгляд.

Второй взгляд, который мне представляется более правдоподобным, состоит в том, что эти препараты не облегчают никаких психотических заболеваний, потому что на самом деле таких заболеваний не существует. Есть лишь определённые свойства личности, определённое поведение, которое причиняет большие страдания, вызывает сильную тревогу, может быть очень агрессивным, очень возбуждённым. И эти препараты приглушают такого человека. Их используют так, как раньше использовали электрошок и лоботомию.

Больше тридцати лет назад я… нет, двадцать пять лет назад я предположил, что эти препараты, в сущности, — это химические аналоги смирительных рубах. Как вы знаете, раньше безумных людей связывали смирительными рубахами, и это в буквальном смысле были рубахи. Сегодня их больше не используют. Психиатрам они больше не нужны: они просто засовывают вам в тело химикаты, и те вас обездвиживают. Вы чувствуете себя настолько измождённым, настолько заторможенным, что едва можете говорить и двигаться. Вам ничего не хочется делать.

Поэтому такие препараты весьма применимы для контроля над людьми. Вот почему в Советском Союзе, например, их применяют к заключённым. Их применяли в Джонстауне. Джим Джонс применял их к своим жертвам.

В: Эти препараты предназначены для контроля над поведением?

О: Для контроля над людьми.

В: И над их поведением?

О: И над их поведением.

В: Наблюдали или обнаружили ли вы хоть какие-то доказательства того, что эти препараты на самом деле лечат имеющееся психическое состояние?

О: Что ж, если говорить конкретно, то нет. Но я могу сказать ещё конкретнее, поскольку если изучить имеющиеся у меня доказательства конкретно по данному делу, по данной трагедии, то подсудимая получала это замечательное лечение химикатами в течение десяти лет, и её состояние всё ухудшалось — сначала плохое поведение, необдуманные поступки, безответственные действия, а потом случаи физического нападения и, наконец, убийство. Всё это можно вывести как следствие этого замечательного лечения. Таковы факты данного дела. Всё-таки пациентка получала лечение, а затем совершила убийство.

В: Если я могу вас попросить представить ситуацию, когда про человека говорят, что в определённый день у него делюзии, он страдает делюзиями. По вашему мнению, если бы вы лечили этого человека в течение двух лет до этого дня, то, как вы полагаете, была бы эта делюзия известна вам как лечащему врачу?

О: Что ж, это практически само собой разумеется, потому что, в конце концов, делюзией мы называем просто некое убеждение или набор убеждений, которые бросаются в глаза среднему человеку из определённой культуры как эксцентричные или странные. А поскольку в ходе лечения вы узнаёте, о чём человек думает, то за два года вы практически стопроцентно не останетесь в неведении относительно этого.

В: Психиатр… обучены ли вы психиатрии таким образом, чтобы иметь способность опровергать факты?

О: Нет. Я думаю, что никто не может опровергнуть факты, независимо от того, как он был обучен.

Суд: Прошу прощения, господин прокурор. Я услышал ответ, но не понимаю его смысла. Но это, возможно, потому, что я не понимаю смысла вопроса. Не могли бы вы пояснить свой вопрос? Что вы имеете в виду под опровержением фактов?

Господин Мелолинг: Я прямо сейчас поясню.

Суд: Мне не обязательно понимать смысл? Хорошо. Может быть, им обязательно (указывая на присяжных).

В: (господин Мелолинг) Если я могу попросить вас представить, что 5 февраля прошлого года госпожа Кромер отправилась в Западный Окленд, район в этом городе, в продуктовый магазин International Grocery, подошла к двум чернокожим девочкам девяти и семи лет и обратилась к ним в том смысле, что «ваша крёстная» или «ваша бабушка прислала меня за вами, чтобы я отвела вас к папе».

Существует ли такое обучение в психиатрии, что если бы вы располагали им, то в тот момент вы могли бы вынести добросовестное заключение о том, что когда она смотрела на этих двух девочек, то на самом деле она видела двух животных?

О: (пауза) Позвольте мне сказать по этому вопросу следующее. Я однозначно убеждён, что не существует такого обучения в психиатрии, которое позволило бы знать или утверждать, что́ именно она видела в тот момент. Но я хочу кое-что добавить, поскольку здесь есть элемент мистификации, то есть когда нечто весьма простое представляют весьма сложным, — то, что мы сейчас рассматриваем, а именно тот факт, что, в конце концов, только один человек на самом деле знает, что́ видела перед собой в тот момент эта дама — или кто угодно ещё. В нашем случае этот человек — госпожа Кромер.

И если она видела в тот момент животных, то это её дело — объяснить это присяжным. Только она знает, что́ она видела в тот момент. Если бы какой-либо психиатр утверждал, будто он знает, что́ она тогда видела… он знает об этом не больше, чем вы или я. Она знает, поэтому она может объяснить, что именно это она видела перед собой в тот момент.

В: В данном деле имеются доказательства тому, что когда подсудимая душила мальчика, то одна её рука была обвита вокруг его шеи, и когда она его душила и после этого, когда помещала свою руку поверх его рта и носа, чтобы задушить его, то она на самом деле совершала эти действия по отношению к кукле или куклоподобному объекту.

Есть ли что-либо такое в вашем обучении в области психиатрии или что-либо доступное в области психиатрии, что позволило бы вынести добросовестное заключение о том, что в тот момент, когда она душила этого мальчика, она на самом деле видела перед собой именно это, то есть куклу или куклоподобный объект?

О: Что ж, как я понимаю, этот вопрос очень похож на предыдущий. Опять же, нет, я бы сказал, что ни у кого не может быть ничего такого в обучении в области психиатрии и что это было бы очень трудно.

Господин Бопре: Я стал бы возражать против продолжения в этом направлении, так как ответ на вопрос не даётся.

Суд: Ответ можно оставить как есть.

В: (Мелолинг) Вы читали эти отчёты докторов Лунде, Пономарёва, Уинига, Долгова, его медицинские записи.

Видели ли вы хоть бы что-нибудь в этих медицинских записях, что указало бы вам на то, что в то время госпожа Кромер была… в тот момент, когда она взяла на руки этого мальчика, пока он играл, сидя в тележке для покупок; в то время, когда она несла или везла его из одного места в другое, а затем задушила его до смерти, — что она не осознавала, что везёт в этой тележке чернокожего мальчика и, когда она задушила его до смерти, то не осознавала, что на самом деле она убивает этого мальчика? Есть ли в этих записях что-то, что указало вам на это?

О: Прошу прощения. Не могли бы вы зачитать вопрос ещё раз? Я не уверен, что понял его.

Суд: Хотите, чтобы вопрос зачитали ещё раз?

Господин Мелолинг: Я могу повторить.

Суд: Хорошо.

В: (задаёт господин Мелолинг) Было ли так, что вы прочитали что-нибудь где бы то ни было в этой литературе, в медицинских записях, в отчётах психиатров, которые обследовали госпожу Кромер, в заявлениях, сделанных ею заместителю шерифа, —видели ли что бы то ни было, что указало бы вам на то, что на самом деле она везла перед собой в тележке не чернокожего мальчика или что на самом деле, когда она душила чернокожего мальчика, то для неё это было не так?

О: Нет. В этих материалах нет совершенно ничего, что могло бы указать мне на то, что она не осознавала своих действий.

В: Если я могу попросить вас представить, что 11 февраля, то есть через четыре дня… через шесть дней после убийства этого мальчика, госпожа Кромер была в больнице Хайленд и сказала: «Я убила негра».

Было ли так, что в каких бы то ни было из этих отчётов, которые я ранее назвал, вы наблюдали что бы то ни было, что указало или продемонстрировало бы вам нечто такое, чтобы вы смогли сказать нам, что она в этот момент говорила не о том, что она убила чернокожего мальчика?

О: Нет. Ничто не могло бы на это указать. Весь этот материал представляется мне почти что таким, который мы обычно называем самоочевидным. Поэтому любое дальнейшее его истолкование представляется мне упражнениями в софистике.

Она сказала, что убила чернокожего. Есть доказательства того, что она убила чернокожего. Поэтому говорить о еде, о животных и так далее — это становится фигурой речи. То есть что-то всегда можно назвать другими словами. И, возможно, об этом следует что-то сказать.

Так часто бывает в повседневной речи.

Господин Бопре: Возражение; на вопрос не даётся ответ.

Суд: Возражение удовлетворено.

В: (Мелолинг) Вы сказали, что в повседневных делах люди часто называют что-то другими словами?

О: Все мы рано или поздно начинаем это делать постоянно; мы называем что-то фигурами речи, иногда так называемыми метафорами, иногда другими образными выражениями. То есть если вам кто-то не нравится, то вы говорите: «Ты сукин сын». При этом мы не имеем в виду буквально, что этот человек — сын собаки. Или мы называем кого-то «зеницей ока». Мы не имеем в виду, что он является зеницей, то есть зрачком.

(Смех)

О: (продолжает) Если родитель говорит своей дочери: «Какая ты сладенькая, хоть взять да скушать». Это фигура речи.

И хотя она, [Кромер] возможно, сказала нечто подобное, но, очевидно, она не съела ребенка, поэтому чьё-то утверждение о том, что она собиралась съесть его, становится, я считаю, откровенной ложью. Если бы она хотела съесть, то у неё было для этого достаточно времени.

(Смех)

(продолжает) И когда люди используют фигуры речи, то истолковывать такую речь — это дело присяжных, а не психиатров. (выделение добавлено)

В: (господин Мелолинг) В отчёте доктора Уинига вы прочитали, что доктор Уиниг сказал, что у неё были вопиющие делюзии и что её убеждения относительно чернокожих и азиатов выходят далеко за рамки простых предубеждений.

В чём состоит разница между предубеждением и делюзией? Есть ли между ними разница?

О: Да. Для наблюдателя простое предубеждение — это такое предубеждение, которое является распространённым и для него приемлемым. А делюзия — такое, которое он счёл бы чрезмерным. Но, очевидно, это исключительно субъективный вопрос с политическим и моральным подтекстом, потому что идея о том, что чернокожие не являются людьми, или что евреи не являются людьми, или, если уж на то пошло, что нехристиане не являются людьми… а ведь такова до сих пор была история человечества: что некоторые воспринимают других как животных и готовы их убивать. И назвать это делюзией — значит исказить всю историю человечества.

В: Если я могу попросить вас представить, что, согласно сообщениям, госпожа Кромер, сказала: «Хороший негр — мёртвый негр». Вы бы истолковали это как делюзию или как выражение нетерпимости и расизма?

О: Это само по себе вопрос субъективной точки зрения самого человека. И я должен признаться, что для меня действия говорят громче слов и что если кто-то говорит такое, то я предполагаю, что он не любит чернокожих и что он человек недобрых намерений, пока не будет доказано обратное. Лично у меня нет необходимости строить дальнейшие догадки.

В: Вы ознакомились с историей госпожи Кромер — по меньшей мере на основании того, на что указывают отчёты, которые я вам показывал. Можете ли вы сказать нам, что такого вы прочитали в этих отчётах, в этих медицинских записях, что указывает на характер госпожи Кромер?

О: Я могу вынести некоторое суждение на основе прочитанных мной материалов, да, сэр.

В: В чём оно заключается?

Господин Бопре: Я возражаю на том основании, что это выходит за те рамки, где требуется заключение психиатра.

Суд: Что ж, это довольно широкий вопрос. Я поддерживаю возражение о том, что он слишком широко сформулирован. Вам нужно его уточнить.

В: (Мелолинг) Вы читали медицинские записи, которые я ранее вновь упомянул, медицинские записи от доктора Долгова?

О: Да.

В: Сегодня утром вы читали медицинские записи из больницы Сан-Франциско от 1977 года, верно?

О: Верно.

В: Кроме того, вы читали медицинские записи из окружной больницы Контра-Косты от 1976 года?

О: Да.

В: Было ли в этих медицинских записях что-то, что указывало бы, что госпожа Кромер была какой-то иной, нежели… Нет, это вычеркните… Было ли в этих медицинских записях что-то, что указывало бы, что госпожа Кромер была в такой степени психотиком во время своего лечения, что она не осознавала своих действий?

О: Абсолютно ничего такого. Для меня — нет.

В: У вас сложилось заключение о том, чем страдала госпожа Кромер, если она чем-то страдала, по состоянию на 5 февраля этого года?

О: Да.

В: Каково это заключение?

О: Оно состоит в следующем: она страдала от последствий того, что прожила свою жизнь очень неразумно, очень глупо, очень порочно; что, начиная с подросткового возраста, она по неизвестным мне причинам поступала очень плохо, что бы она ни делала. (выделение добавлено)

Она была плохой ученицей. Едва ли она была лучше в роли дочери и сестры. Она была плохой женой. Плохой матерью. Она была плохим сотрудником — в то время, когда ее еще можно было нанимать на работу.

Затем она увлеклась нелегальными наркотиками, затем дошла до незаконного применения насилия и наконец совершила это убийство. Она всё время принимала в жизни неверные решения.

В конце концов, жизнь — это задача. Либо вы с ней справляетесь, либо она вам отомстит, то есть человек скатывается потому, что не знает, что делать с жизнью. Если вы не знаете, как строить, то всегда можете разрушать. И именно такие люди разрушают нас в обществе, разрушают само общество и других.

В: Вам кажется, что госпожа Кромер ввиду образа своего поведения хотела разрушать, — вы это хотите сказать?

О: Я убеждён в том, что она хотела разрушать.

В: В этих отчётах и записях содержатся обсуждения по поводу того, что госпожа Кромер время от времени говорила о самоубийстве.

О: Да. Она пыталась это сделать. Она также хотела разрушить себя.

В: Указывает ли само желание покончить с собой на то, что человек не должен нести ответственность за своё поведение?

О: Нет. Такое указание существует, но свяжите это с тем фактом, что многие из тех, кто задумывает самоубийство, на деле убивают других. Многие из тех, кто убивает других, делают это для того, чтобы их самих наказали. Тогда с ними по крайней мере что-то происходит, что-то интересное, что-то важное.

Господин Бопре: Прошу прощения, последние два слова?

Суд: «Что-то важное».

Свидетель: «Что-то интересное, что-то важное».

Господин Бопре: Интересное?

Свидетель: Да.

В: (господин Мелолинг) Первого апреля прошлого года, примерно через семь недель после убийства Реджинальда Уильямса, госпожа Кромер, согласно сообщениям, сказала примерно следующее: «Если бы я могла, то снова бы это сделала».

Видели ли вы где-либо в этих отчётах, медицинских записях, в отчётах тех врачей, кто осматривал её, что-нибудь, что указало бы вам на то, что она, делая это заявление, не осознавала свои слова?

О: Нет, для меня ничто не указывает на то, что она не осознавала свои слова.

Прошу прощения. Могу я выпить воды?

(Судебный пристав исполняет просьбу)

В: (господин Мелолинг) Когда доктор Уиниг говорил с госпожой Кромер 7 февраля, то есть
через два дня после убийства, то она, согласно сообщениям, сказала доктору Уинигу: «Я с удовольствием убила этого негра».

Видели или читали ли вы что-нибудь в связи с данным делом, что указало бы вам на то, что госпожа Кромер, произнося это, не осознавала смысла своих слов?

О: Нет, сэр. Опять же, я бы счёл, что такого рода заявление согласуется с тем, что произошло в этом деле, в этой трагедии. Люди совершают то, что хотят совершить.

В: На основании того, что вы читали и слышали, есть ли у вас какие-либо сомнения о том, что, возможно, госпожа Кромер совершила не то, что хотела совершить, когда убила Реджинальда Уильямса?

О: Нет, у меня нет совершенно никаких сомнений.

В: Значит, ваше мнение таково, что госпожа Кромер на самом деле убила Реджинальда Уильямса потому, что хотела это сделать?

О: Да, сэр.

В: Читали или слышали ли вы что-то в связи с данным делом, что, согласно вашему мнению, могло бы не дать развиться или появиться у госпожи Кромер 5 февраля прошлого года такому состоянию ума, как преднамеренность и тщательное обдумывание или злой умысел, в том плане, в котором это применимо к убийству Реджинальда Уильямса?

О: Нет, мне не известно ничего, что могло бы не дать развиться у неё такому состоянию ума или таким условиям для совершения этого действия.

Господин Мелолинг: Спасибо, доктор Сас.

ПЕРЕКРЁСТНЫЙ ДОПРОС

В: (задаёт господин Бопре) Доктор Сас, когда вы впервые увидели какие-либо записи, относящиеся к данному делу?

О: Впервые я увидел эти записи вчера днём.

В: А с какими записями вы ознакомились?

О: Большинство из них у меня с собой. Записи об обследованиях психиатрами.

В: Не могли бы вы показать эти записи, которые, как вы говорите, при вас, и сказать нам, с которыми из них вы ознакомились?

О: (выполняет просьбу) Да, сэр. Что мне следует с ними сделать?

В: Я бы попросил вас сказать мне, с какими записями, относящимися к этому делу, вы ознакомились.

О: Они могут сейчас не находиться в том порядке, в котором я с ними ознакомился. Здесь они лежат в своём порядке.

В: Извините, я вас не понимаю.

О: Они могут сейчас не находиться в том порядке, в котором я с ними ознакомился. Сейчас они лежат так, как лежат.

В: Пожалуйста, перечислите их.

О: Папка от господина Роберта Долгова, датированная 1 апреля 1980 года, психиатрический отчёт с приложениями.

В: Это медицинские записи от доктора Долгова?

О: Это письмо господину Гарольду Адамсу с приложениями.

В: Хорошо.

О: Хорошо. Записи от медицинских служб округа Контра-Коста. Письмо от доктора Лунде достопочтенному Уинтону Маккиббену, датированное 9 октября 1980 года. Письмо от Хью Уинига господину Майклу Кардосе, датированное 7 февраля 1980 года. Письмо от Чарльза I Морриса, доктора медицины, в офис окружного прокурора, датированное 7 февраля 1980 года. Письмо от доктора Джорджа Пономарёва достопочтенному Уинтону Маккиббену, датированное 8 октября 1980 года. Заметки о ходе лечения от доктора Долгова, написанные вручную на протяжении нескольких месяцев, возможно двух лет, касательно данного дела. Ксерокопия […] А это может быть… нет. Да, здесь есть несколько приложений, несколько писем, которые он написал различным людям. Это всё.

В: Это все записи, относящиеся к данному делу, с которыми вы [когда-либо] ознакомились?

О: Это все письменные материалы.

В: Ни с какими другими материалами вы никогда не ознакамливались?

О: Нет, сэр.

В: Вы никогда не видели папку толщиной в шесть дюймов, состоящую из записей из больницы Хайленд, медицинские записи из системы криминальной юстиции, записи доктора Эвертса, записи доктора Кесслера, записи доктора Чика, записи из сан-францисского Центра по особым проблемам — никаких из этих документов вы никогда не видели?

О: Именно так.

В: Вы проводили собеседование с Джун Сол, матерью подсудимой?

О: Нет, сэр.

В: Вы проводили собеседование с сестрой подсудимой?

О: Нет, сэр.

В: Вы проводили собеседование с доктором Томасом Стерном?

О: Нет, сэр.

В: Вы говорили с господином Томасом Ричардсом или Доном Хэммондом?

О: Нет, сэр.

В: Вы проводили собеседование с Марион Коллаш, тётей подсудимой?

О: Нет, сэр.

В: Вы проводили собеседование с Кларенсом Митчеллом, другом подсудимого?

О: Нет, сэр.

В: Как насчёт Дианны Бейдж, подруги подсудимой?

О: Нет, сэр.

В: Как насчёт её бывшего работодателя, Уинделла Фаджена? Как насчёт ещё одного партнёра по работе, Теодора Бояджана?

О: Нет, сэр.

В: Теодор Мартинс, бармен?

О: Нет, сэр.

В: Доктор К. Дж. Майерс?

О: Нет, сэр.

В: Как насчёт подруги подсудимой, Пэтси Крэффи?

О: Нет, сэр.

В: Как насчёт Леклера и Аллика, сотрудников полиции Аламиды, — говорили ли вы с ними?

О: Кто они такие?

В: Двое сотрудников полиции из города Аламида.

О: Нет, сэр.

В: Видели ли вы отчёты из полиции Аламиды, из города Аламида?

О: Нет, сэр.

В: Когда вы ознакомились с записями из больницы общего профиля Сан-Франциско?

О: Либо вчера вечером, либо сегодня утром.

В: Мне показалось, что вы только что свидетельствовали, что вы не ознакомились с этими картами. Вы такого не свидетельствовали?

О: Здесь у меня есть некоторые медицинские карты из больниц.

В: Прошу прощения?

О: Здесь у меня есть некоторые медицинские карты из больниц. То есть если вы пытаетесь подловить меня на том, какие именно карты…

В: Доктор, я попросил вас сказать мне, с чем вы ознакомились. Если вы что-то пропустили…

О: Сэр, я сказал вам, что ознакомился только с этими записями. А затем вы назвали мне двадцать имён и спросили, видел ли я их, и вы знаете, что я ни одного из них не видел.

В: Я точно знаю, что вы ни одного из них не видели. Это вы сказали правильно.

Так вот, я спросил вас, ознакомились ли вы с медицинскими записями из больницы общего профиля Сан-Франциско.

О: А могу я посмотреть, есть ли они здесь?

В: Конечно, доктор. Я попросил вас перечислить то, с чем вы ознакомились. Если вы ошиблись, то, пожалуйста, посмотрите и исправьте ошибку.

О: Спасибо. (просматривает папку)

Господин Мелолинг: Прошу прощения, ваша честь, если можно. Сегодня утром доктор читал эти записи у меня в офисе, и они у меня здесь. Поэтому он не может их найти. Те карты, которые он читал сегодня утром у меня в офисе, они у меня здесь. У него их нет. Они у меня.

Свидетель: Спасибо. Вы понимаете, это очевидно, что если я прочитал все эти записи за столь короткое время, то могу быть уверен лишь в том, что я прочитал те, которые сейчас находятся передо мной.

В: (задаёт господин Бопре) Я вижу, что в этом вы запутались.

О: Прошу прощения, сэр?

В: В этом вы запутались?

О: Нет, я вовсе не запутался.

Господин Бопре: Могу я взглянуть на те записи, которые вы ему показывали?

Господин Мелолинг: Да. Это медицинские карты из больницы общего профиля Сан-Франциско. (передаёт)

В: (задаёт господин Бопре) Эту серию записей вы тоже видели, доктор? (передаёт)

О: Позвольте посмотреть. (просматривает) Да, эти записи я видел.

В: А откуда эти записи?

О: Из больницы общего профиля Сан-Франциско.

В: Известно ли вам то, являются ли эти записи полными?

О: Я не имею представления о том, являются ли эти записи полными.

В: Вы когда-нибудь видели записи из психиатрического отделения уголовной юстиции округа Аламида?

О: Сэр, если можно, я скажу ради точности, что я не видел никаких других записей, иначе я бы свидетельствовал, что видел. Поэтому ответ на все последующие вопросы по поводу записей будет отрицательный. Я видел только эти записи.

В: Вы не видели совершенно никаких записей из учреждений психиатрической системы округа Аламида?

О: Нет, сэр.

Господин Бопре: Можно минутку, ваша честь?

Суд: Конечно.

(пауза)

Суд: Почему бы нам не сделать перерыв в середине утреннего заседания. Пятнадцать минут. Прежние предупреждения остаются в силе.

(Перерыв в середине утреннего заседания)

Суд: Занесите в протокол, что подсудимая присутствует, все присяжные присутствуют и адвокаты обеих сторон присутствуют.

Можете продолжать, господин Бопре.

В: (задаёт господин Бопре) Сколько вам заплатили за ваши свидетельские показания, доктор?

О: Ни за какие свидетельские показания мне не заплатили, сэр. Мне заплатили за эти три дня, которые у меня займёт поездка сюда и домой. 3000 долларов расходов.

В: 3000 долларов плюс расходы?

О: Верно.

Господин Бопре: У меня всё.

Суд: Повторный прямой допрос?

ПОВТОРНЫЙ ПРЯМОЙ ДОПРОС

В: (господин Мелолинг) Доктор Сас, является ли психиатрический диагноз столь же точным, как и медицинский диагноз?

О: Обычно нет.

В: Почему так?

О: Медицинский диагноз касается объективно существующих, наблюдаемых поражений тела: сломанные кости, заболевания печени, почек и так далее. Психиатрический же диагноз касается поведенческих проявлений у людей, и такие проявления приходится истолковывать в моральных, культурных и юридических понятиях, а потому различные толкователи придут к различным суждениям.

В: Почему — потому что оценка этих толкователей будет субъективной? Причина в этом?

О: Потому что их оценка будет субъективной, потому что в их оценке присутствуют моральные аспекты. Я могу привести простейший пример этого.

До недавнего времени, несколько лет тому назад, гомосексуальность считалась психическим заболеванием. А сегодня больше не считается. Так постановила Американская психиатрическая ассоциация. Поэтому если какой-нибудь психиатр сегодня скажет, что это заболевание, то другие назовут это заблуждением.

В: Как вы сказали?

О: Сегодня можно сказать, что назвать гомосексуальность заболеванием — это будет заблуждением.

(Смех)

О: (Продолжает) И теперь они заявляют… они заявляют, что это заболевание. Не сейчас, а в прошлом году. Сегодня курение является заболеванием.

В: Сегодня курение является психиатрическим состоянием?

О: Не состоянием, сэр. Заболеванием.

В: Заболеванием?

О: Заболеванием. С января 1980‑го. И участие в азартных играх тоже.

В: Прошу прощения?

О: Участие в азартных играх тоже является заболеванием.

В: Как это лечат, в смысле азартные игры — отбирают деньги?

(Смех)

Суд: Вы побеждаете.

(Смех)

Свидетель: Это так. Такова будет и моя рекомендация.

(Смех)

Господин Мелолинг: У меня всё.

ПОВТОРНЫЙ ПЕРЕКРЁСТНЫЙ ДОПРОС

В: (задаёт господин Бопре) Доктор, разве не верно то, что не существует такой вещи, как психическое заболевание?

О: Прошу прощения, я не понимаю вопрос.

В: Что ж, вы так написали, доктор. Вы написали…

Суд: Он говорит, что не понимает вопрос.

Свидетель: Вы сказали: «Разве не верно?». Вы не спросили, «придерживаюсь ли я такого мнения».

В: (задаёт господин Бопре) Вы ведь не стали бы писать того, что не является правдой?

О: Есть такая область, как мнения. Я здесь нахожусь для того, чтобы высказать мнение.

В: Ваше мнение состоит в том, что не существует такой вещи, как психическое заболевание. Разве это не верно?

О: Верно.

Господин Бопре: Спасибо. У меня всё.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВТОРНОГО ПРЯМОГО ДОПРОСА

В: (задаёт господин Мелолинг) На чём основано это мнение?

О: Это мнение основано на уже сложившемся мнении: что термин «психическое заболевание» — это термин, применяемый к психическому поведению. А я считаю, что применение [термина «заболевание»] следует ограничить заболеваниями тела. Психическое заболевание — это как «зеница ока», это фигура речи.

В: Но когда вы называете психическое заболевание заболеванием — вы возражаете именно против этого?

О: Я возражаю именно против этого. И не только. Если назвать его заболеванием, затем стать убеждённым, что это заболевание, а затем лечить его химикатами… Другими словами, если кто-то совершает кражу или физическое нападение… Например, в данном деле человек физически нападает на двух представителей другой расы, а затем вместо тюрьмы он получает химикаты от этого, чтобы он смог совершить ещё одно преступление.

Господин Мелолинг: Большое спасибо. У меня всё.

(Адвокаты со стороны защиты совещаются.)

Господин Бопре: У меня всё.

Суд: Желают ли присяжные задать какие-либо вопросы этому свидетелю?

(Вопросы от присяжных передаются суду)

ДОПРОС СУДОМ/ПРИСЯЖНЫМИ

В: (задаёт суд) На основании материалов, с которыми вы ознакомились, доктор, сложилось ли у вас мнение относительно того… указывают ли вам доказательства каким-либо образом на то, что в том поведении, которое проявилось в этом предполагаемом убийстве ребёнка, были замешаны наркотики?

О: Моё впечатление от прочтения документов, которые находятся передо мной, состоит в том, что в самом этом действии наркотики никак не замешаны. То, что подсудимая принимала наркотики, я истолковал в рамках постепенного ухудшения её поведения.

Вместо того чтобы работать, заняться собой, вести себя хорошо по отношению к другим, она стала принимать нелегальные наркотики, и это привело лишь к тому, что жизнь стала для неё ещё бо́льшим хаосом. Но я не вижу прямой причинно-следственной связи между тем, чтобы принимать наркотики, и тем, чтобы убивать других. Нет совершенно никаких научных доказательств того, что одно напрямую ведёт к другому.

Говоря в общем, наркотики делают следующее: они позволяют человеку делать то, что тот и так хочет делать. На самом деле, есть давняя римская пословица: «Истина — в вине». Под воздействием наркотиков человек лишь с большей вероятностью совершит то, что он и так склонен совершить: склонные к насилию — станут убивать, мирные  — станут еще более мирными или просто впадут в сон.

В: Хорошо. Если гипотетически предположить верность тех отчётов, согласно которым эта подсудимая не совершала никаких ненормальных поступков вплоть до подросткового возраста, и, кроме того, предположить верность тех отчётов, согласно которым она стала действовать так, как говорится в этих отчётах, вскоре после замужества, то как вы бы объяснили эту перемену в её поведении, которая, по-видимому, имела место, — как бы вы с психиатрической точки зрения объяснили бы эту перемену, вплоть до момента убийства ребёнка?

О: Ну, ваша честь, мне не нравится, что вы добавили это «с психиатрической точки зрения», потому что моё суждение состоит в том, что это… в огромной степени дело присяжных — установить, почему люди совершают те поступки, которые они совершают. Но как психиатр, как психолог, я могу, проявив всю возможную сдержанность в таком вопросе, рискнуть высказать следующую идею.

Жизнь экзистенциально (используя это современное слово) так или иначе становится немного сложнее после полового созревания, когда человек достигает возраста в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет. До этого времени нам достаточно быть сыновьями или дочерьми, ходить в школу, учиться.

А начиная с тринадцати, четырнадцати, пятнадцати лет, нам нужно быть кем-то еще. Нам надо что-то делать. И тогда, если нам не очень даётся баскетбол, математика, если у нас не получается быть матерью, отцом, вести домашние дела, быть кем-то, то наше самоуважение падает всё сильнее, жизнь такого человека будет всё безрадостнее, и ему будет непросто собрать её воедино.

Поэтому я думаю, что не требуется никакого особого медицинского или научного объяснения для тех трудностей, с которыми человек сталкивается в юные годы. И это в свою очередь объясняет, почему после окончания подросткового возраста, в начале взрослой жизни у людей бывают проблемы с законом, с наркотиками, со своей собственной жизнью — потому что это критически важное время, когда человек каким-то образом осваивает свою жизнь. Если с ней никак не справиться в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, то у вас будут проблемы.

В: А кажется ли вам, исходя из вашего обучения в области психиатрии, что психиатры способны лучше понять эти происходящие с людьми перемены, чем те, кто не располагает преимуществами вашего специального обучения?

О: Что ж, наверно, именно этого ответа от меня ожидал господин Бопре — мои убеждения относительно психических заболеваний.

Я совершенно убеждён, что честные, умные, склонные думать люди могут ничуть не хуже, а обычно лучше, чем психиатры, выносить суждения по таким вопросам. И это подтверждается тем фактом, что писатели — думаю, Шекспир и Марк Твен — в этом преуспели гораздо больше, чем все известные мне психиатры. (выделение добавлено)

Суд: У суда есть ряд собственных вопросов.

В: (задаёт суд) В ответ на вопрос, который вам задал господин Мелолинг, вы упомянули свой ответ: что вы могли бы обследовать человека и составить мнение о состоянии этого человека в момент его обследования…

О: (утвердительный кивок)

В: …но что вы сочли бы неправильным выдвигать возможное заключение относительно того, каково было психическое состояние того же человека в какой-то предшествующий момент времени. Как я понимаю, чем больше времени пройдёт к моменту проведения вами обследования, тем менее надёжным будет такое заключение.

О: (утвердительный кивок)

В: И теперь у меня к вам есть вопрос как к психиатру: с психиатрической точки зрения, как вы во время обследования устанавливаете то, есть ли у человека способность сформировать некое заданное психическое состояние в то время, — какие процедуры вы проводите, чтобы это установить, если проводите?

О: Ваша честь, не могли бы пояснить мне немного подробнее, что вы имеете в виду по поводу того, как я устанавливаю, может ли человек сформировать некое психическое состояние, — потому что, как вы сами знаете, здесь мы имеем дело с достаточно неоднозначными абстракциями — то есть сформировать некое психическое состояние, а не просто иметь такое состояние.

В: Хорошо.

О: Что вы имеете в виду?

В: Я не имел это в виду в абстрактной форме. Мне лучше было бы сказать: способен ли человек иметь некое конкретное психическое состояние в конкретное время, располагать таким состоянием?

О: Хорошо. Что ж, я делаю это так — и любой достойный психиатр тоже более или менее делает это так: примерно так же, как вы сейчас задаёте мне вопросы. Вы задаёте вопросы и наблюдаете за моими ответами, а затем выносите суждение о том, насколько трезво мыслит собеседник. Смотря по ситуации, по степени интеллекта в этих ответах и их уместности, вы формируете суждение о степени интеллекта человека, о его познаниях относительно событий, о его ответственности относительно происходящего: мыслит ли он трезво? Это установление суждения в значительной степени на основе здравого смысла, исходя исключительно из разговора.

И психотерапевтов называют «специалистами разговорного жанра» не просто так. Часто так говорят в уничижительном смысле. Но, в конце концов, они занимаются именно этим. Значительная часть работы юристов заключается в том же.

Ведь разговор позволяет выяснить, что за человек перед вами. Очевидно, вы не сможете установить, что за человек это был шесть месяцев назад. Возможно, он перенёс травму головы; возможно, он был в совершенно ином состоянии.

В: Располагаете ли вы как психиатр какими-либо инструментами, которыми вы пользуетесь при оценке этих реакций, которые вы наблюдаете, когда задаёте вопросы? Располагаете ли вы какими-либо инструментами, которыми вы пользуетесь?

О: Сэр, то есть…

В: Прошу прощения. Инструменты, отличные от тех, которыми пользовались бы мы, непсихиатры?

О: В этом, я полагаю, мы восходим к самой сути того, что такое психиатрия. По моему мнению — а я занимаюсь психиатрией уже тридцать два года и удостоился достаточного числа почестей, чтобы доказать, что я имею некоторый вес в своей профессии, — у нас нет инструментов. У нас есть некоторые идеи, есть некоторая учёность и некоторые познания. Поэтому я бы сказал, что психиатр, если он хороший психиатр, может знать о такого рода вещах больше, чем непрофессионал, в плане информации, в плане знаний о том, что́ искать и что может значить та или иная информация.

Но вопрос об инструментах отражает самую суть дела. В медицине есть инструменты, есть анализы крови, есть рентгеновские снимки, есть снимки компьютерной томографии.

В психиатрии есть только слова, разговоры и суждения по поводу достоверности этих разговоров.

Всё это суждения, к тому же на них оказывают значительное влияние и цели обследования.

Полагаю, ваша честь, что с моей стороны было бы ошибкой не дополнить этот мой ответ, если можно.

В: Можно.

О: В конце концов, цель обследования, расследования и слушания такого рода, которое сейчас имеет место, состоит не только в том, чтобы абстрактно установить, каково было психическое состояние подсудимой несколько месяцев назад, но в том, следует ли наказать её по закону или же выпустить в психиатрическую систему, где её продержат несколько месяцев, а затем вновь отпустят и дадут ей волю совершать любые поступки, какие ей захочется. В конечном счёте именно в этом заключается истинная цель проведения этого обследования.

В: Что ж, если бы кто-то нанял вас как психиатра и сказал: «Доктор, мы хотим, чтобы вы обследовали её и сделали для нас самое профессиональное заключение, какое только сможете, о том: (а) каково сейчас её психическое состояние и (б) если сможете, то и о том, каково было её психическое состояние в определённый момент в прошлом, в плане способности иметь злой умысел, замышлять, планировать деяние», — то вы как психиатр просто дали бы своё заключение, о котором я вас попросил, или же вы дали бы своё заключение на основе своего предположения относительно того, как это заключение может в конечном счёте быть использовано для того, чтобы либо отправить другого человека в тюрьму, либо оградить его от тюрьмы, отпустить его или что угодно ещё?

Вы хотите сказать, что вам как психиатру, для того чтобы вынести своё заключение, пришлось бы непременно принять во внимание эти обстоятельства касательно того, как ваше заключение может быть использовано?

О: Что ж, опять же, ваша честь, проявляя максимальную сдержанность и беспристрастность, я хочу лишь сказать, что на мое заключение, как и на заключение любого психиатра, который находился бы в подобном положении, оказала бы весьма существенное влияние эта идея -программа, настрой, который присутствует него в разуме; и что в этом состоит высшая истина таких свидетельств, по моему мнению, и я говорю это под присягой, вполне серьёзно.

В: Хорошо.

О: Как я могу сослаться на доказательства в пользу этого?

В изученных мной медицинских записях это просто очевиднее некуда, и это почти что как отрицать, что белое — это белое, а чёрное — это чёрное. Когда подсудимая напала на двоих человек с бутылкой, то психиатрические свидетельства, предоставленные доктором Леви, состояли, я думаю, в том, что этого человека нужно не наказывать, а отправить на лечение к психиатрам. Так вот, это рекомендация; это не психиатрия. Это всё равно что сказать: «давайте пойдём на этот фильм» или «давайте пойдём на тот фильм». Это рекомендация о том, как следует обращаться с тем или иным человеком. Это написано там чёрным по белому.

В: Хорошо.

О: И позвольте мне добавить то, что обычно не разглашается. Это было сутью книги, которую я написал более двадцати лет назад, — «Миф душевной болезни». Идея шизофрении выглядит примерно также, как утверждение типа «Эта дверь коричневая». Это звучит как утверждение. Либо она коричневая, либо не коричневая. Либо это истина, либо ложь. Однако, дело обстоит иначе. Шизофрения — это заявление типа «Пожалуйста, откройте дверь» или «Пожалуйста, закройте дверь». Это скрытая рекомендация. Ранее шизофрения представляла собой такую рекомендацию: «Давайте поместим этого человека в больницу». «Давайте лечить его как больного, давайте освободим его от ответственности за преступление». Таково было скрытое намерение.

Шизофрения выглядит как диабет, но это не диабет, потому что наличие диабета не освобождает от ответственности. Наличие пневмонии не освобождает от ответственности. Наличие опухоли мозга не освобождает от ответственности. Наличие лейкемии не освобождает от ответственности. Нет такой болезни, наличие которой освобождало бы от ответственности, - кроме шизофрении.

Суд: Однако, доктор, мы не просим вас сказать нам, следует ли освободить этого человека от ответственности или нет. Мы просим вас назвать нам только факты, и настолько близко к делу, насколько вы можете, с психиатрической точки зрения.

О: Я это сделал.

В: (задаёт суд) Способен ли этот человек иметь такое психическое состояние, которое мы называем злым умыслом? И мы дадим вам определение злого умысла. Нам неважно, знаете ли вы, что́ мы намереваемся делать с [вашим суждением] или нет.

О: Я понимаю.

В: Считаете ли вы, что психиатр может предоставить нам такого рода информацию и стал бы её предоставлять? Я спрашиваю про вас. О других психиатрах вы не знаете.

О: Хорошо.

В: Вы бы стали предоставлять такого рода информацию независимо от мнения психиатра о том, как мы стали бы использовать эту информацию?

О: Я думаю, что это не выходит за пределы возможностей, и я всегда старался делать это по возможности наиболее искренне на основе реконструкции событий, я полагаю.

Суд: Есть ли у присяжных ещё вопросы?

(Нет ответа)

Суд: Продолжим прямой допрос?

Господин Мелолинг: Нет, ваша честь.

Суд: Повторный Перекрёстный допрос?

Господин Бопре: Да, ваша честь.

Суд: Хорошо.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВТОРНОГО ПЕРЕКРЁСТНОГО ДОПРОСА

В: (задаёт господин Бопре) Доктор Сас, вы сделали в отношении этого утверждение: несколько минут назад вы заявили, что если бы её поместили в психиатрическую больницу, то её выпустили бы оттуда через несколько месяцев. Это верно?

О: Возможно.

В: Разве вы не написали, что большинство… что большинство людей получают более длительные сроки, чем если бы они оказались в пенитенциарной системе?

О: Не могли бы вы назвать мне, на что вы ссылаетесь, дата?

В: Дата, когда вы это написали?

О: Да.

Суд: Позвольте мне в любом случае вмешаться.

Возражения нет, но я всё же вмешаюсь. Этим присяжным не следует на данном этапе озаботиться мнением данного свидетеля относительно того, что должно произойти с подсудимой в зависимости от ваших выводов. Это мнение не связано с данным вопросом. Вы самостоятельно устанавливаете определённые вещи в зависимости от объективных доказательств, которые вам представляют. Хорошо. Ещё есть прямые вопросы?

Господин Бопре: Как я понимаю, вы постановляете, что мне нельзя углубляться в эту тему.

Суд: Верно.

Господин Бопре: У меня больше вопросов нет.

Суд: Можно отпустить свидетеля?

Господин Мелолинг: Только один вопрос, ваша честь.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВТОРНОГО ПРЯМОГО ДОПРОСА

В: (задаёт господин Мелолинг) Доктор Сас, вы упомянули по поводу темы достоверности психиатрического диагноза с юридической точки зрения. Известен ли вам отказ Зигмунда Фрейда давать свидетельства по делу Леопольда и Лёба в Чикаго?

Господин Бопре: Возражение; не относится к делу.

Суд: Возражение удовлетворено.

Господин Мелолинг: У меня больше нет вопросов.

Суд: Можем отпустить свидетеля?

Господин Мелолинг: Да.

Суд: Обе стороны?

Господин Бопре: Можно его будет затем вызвать повторно?

(Смех)

Господин Бопре: О, он будет здесь ещё день. По тысяче долларов за день — мы просто обязаны [его вызвать].

Господин Мелолинг: Замечания со стороны адвоката не обязательны. Мы не знаем, сколько он заплатил всем психиатрам, которым он звонил, ваша честь.

Господин Бопре: Буду рад вам показать.

Господин Мелолинг: В любом случае, с точки зрения повторного вызова…

Суд: Одну секунду. По поводу повторного вызова мне нужно будет переговорить с адвокатами.

Пока мы вас не отпускаем, но освобождаем от пребывания здесь.

Но потом мне нужно будет до обеденного перерыва переговорить с адвокатами по поводу вероятности повторного вызова этого свидетеля, и если такой вызов возможен, то с какой целью. Мы понимаем, что он приехал через всю страну, и если только не ожидается реальной возможности его повторного вызова, то я не предлагаю его здесь задерживать.

Хорошо. На данный момент мы освобождаем вас от пребывания здесь, доктор, но не
отпускаем окончательно. Вскоре после полудня вы узнаете, нужно ли ожидать и дальше.

Свидетель: Спасибо, ваша честь.

Суд: Хорошо.

Господин Мелолинг: Можем ли мы сообщить ему к двум часам?

Суд: Хорошо. К двум часам.

Свидетель: Спасибо.

Доктор Мелолинг: Спасибо.

Наш следующий свидетель — Ли Коулман, ваша честь.

Суд: Хорошо.

Вместо послесловия.

17 января 1981 года присяжные вынесли вердикт о том, что Дарлин Джун Кромер виновна в убийстве первой степени, поскольку «она понимала, что именно она делает».

Ее приговорили к пожизненному лишению свободы без права обжалования.

На невменяемости, и следовательно, невиновности детоубийцы настаивали наиболее авторитетные психиатры Америки. В психиатрической и юридической литературе началась кампания психиатров за пересмотр приговора на том основании, что «прокурор с подачи Томаса Саса ввел присяжных в заблуждение», приведя их «к мнению о том, что психиатрам не место в зале суда».

В 1989 офис общественного защитника обжаловал решение в Верховном суде Калифорнии. В апелляции указывалось, что «Дарлин Джун Кромер страдала психическим заболеванием двадцать лет, и ее место не в тюрьме, а в психиатрической больнице, о чем заявили четыре судебных эксперта»... и что «прокурор Мелолинг допустил серьезное нарушение, назвав психиатров-экспертов защиты «шарлатанами», представляющими собой «раковую опухоль нашего общества, которая вышла наружу».

Верховный суд отказался отменять или пересматривать приговор.

Подготовлено по материалам киберцентра Томаса Саса www.szasz.com

Перевод протокола подготовлен Андреем Шумиловым.