Отрывок из книги "Фатальная свобода: этика и политика самоубийства"

 

 

 

Холокост: убийство при помощи врача

Мы не поймем медицину при национал-социализме, если не осознаем, что практика, которую мы называем «медицинскими зверствами», представляла собой неизбежные плоды усилий немецкого народа использовать медицину в качестве инструмента государства по защите населения от людей, которых они считали своими врагами и которых они объявили «больными». Национал-социалистическая программа эвтаназии возникла не в историческом вакууме. Она выросла из идеалов евгеники как биологической доктрины улучшения расы, и выразила таковые, применяя принципы социалистической медицины как политической системы, готовой принести индивида в жертву коллективному благу.

Понятие расовой гигиены и ее главные метафоры ведения войн против череды опасных паразитов — преступников, гомосексуалистов, сумасшедших, и других «дефективных» — неотъемлемая часть евгеники как эвтаназии и государственного здравоохранения как политики.¹ Принцип расовой гигиены, ставший символом извращения биологической науки на службе у государства,² был выстроен на международно признанных евгенических понятиях и образах, процветавших на Западе задолго до того, как он превратился в политику геноцида национал-социалистической Германии. Аппарат его риторики, - примером этого служит декларация главы Лиги врачей — национал-социалистов, о том что «евреи были больной расой, а иудаизм — воплощением заболевания»,³ - был разработан и популяризован в годы, предшествующие Первой мировой войне. Мартин С. Перник, профессор истории в Мичиганском университете, правильно отмечает: «Почти никто не вспоминает сегодня, что американцы когда-то умирали во имя евгеники, уже не говоря о том, что эти смерти получали широкое освещение и поддержку… и евгеника, и эвтаназия предоставляли оценку того, какие жизни не стоят того, чтобы жить. „Евгеника“ могла означать решение вопроса, кому было бы лучше не рождаться, а „эвтаназия“ - решение, кому лучше было бы умереть».⁴

Один самозаявленный американский социалист предсказывал, что «день паразита [он ссылался как на капиталистов, так и на дефективных], который ест свой хлеб, не заработав его, скоро пройдет». Другие предупреждали, что “наши улицы заражены армией негодных — опасной, порочной армией смерти и ужаса”.⁵ Негодные, подчеркивает Перник, не просто имели заболевание — они были заболеванием».⁶ Эксперты учили общество понимать, что «убийство родившегося слабаком — это то, как происходит в природе», что «смерть — великое и стойкое средство дезинфекции», и что «продлевая жизни дефективных, мы нарушаем работу почек нашего общества».

Интерес к евгенике как эвтаназии возродился в Германии после Первой мировой войны. Довод о том, что уничтожение «жизней, не стоящих того чтобы жить» - это гуманное медицинское действие, служащее наилучшим интересам как усыпляемого индивида (пациента) так и общества, которое он обременяет (государство), отчасти отражал экономическую и политическую деморализацию немецкого населения после войны. В 1920-х группу родителей, имевших детей-инвалидов, опросили, захотят ли они умертвить своих детей. Семьдесят три процента ответили «да» и выразили «надежду на то, что они никогда не узнают истинную причину смерти ребенка».⁷

Поначалу круг людей, признаваемых живущими «жизни, не стоящие того чтобы жить», ограничивался детьми с очень глубокой отсталостью и безнадежно больными взрослыми. В рамках национал-социализма в этот список добавили душевнобольных, евреев, цыган и гомосексуалистов. Всемирно известный биолог Иоганн фон Икскюль подчеркивал, что представители «чуждых рас… это паразиты».⁸ Идея, что люди, которым были приписаны эти статусы — это враги общества, заслуживающие уничтожения, как я уже указал, не ограничивалась немецкими врачами и учеными. В 1935 году Алексис Каррел, франко-американский изобретатель аппарата искусственного дыхания и лауреат нобелевской премии по медицине, заявил: «от преступников и сумасшедших следует гуманно и экономично избавляться в небольших учреждений для эвтаназии, снабженных надлежащими газами».⁹ В 1941 году Фостер Кеннеди, один из ведущих психиатров Америки, провозгласил следующее: «Я за эвтаназию для тех несчастных, кому лучше было бы не рождаться… я верю, что избавить такого дефективного от агонии жизни будет милосердием и добром».¹⁰

Социалистические основы медицинского холокоста

Социалистические основы немецкой медицины заложили новаторские программы общественной безопасности канцлера Отто фон Бисмарка (1815-1898). В результате медицина стала отчасти приватным и отчасти государственным делом, в котором доктор исполнял двойную роль практикующего врача и медицинского бюрократа.¹¹

После Первой мировой войны Немецкая ассоциация социалистических врачей придала свежий импульс превращению медицины в орудие государства. Девизом ассоциации было следующее: «каждый врач, желающий эффективно практиковать свое ремесло, обязан быть социалистом». Президент и соучредитель ассоциации Эрнст Зиммель, психиатр-психоаналитик и близкий друг Фрейда, называл капитализм «величайшим недугом, поразившим индустриальное общество» и требовал «социализации здравоохранения».¹² Программа ассоциации распространялась далеко за обычные для того времени рамки медицины, на такие общественные политики как улучшение питания и жилищных условий для неимущих и право на аборт.¹³

С приходом к власти Адольфа Гитлера Немецкую ассоциацию социалистических врачей объявили вне закона. Большинство еврейских ее участников эмигрировали. Проктор убедительно отмечает, что «в ряде областей надежды социалистических врачей пересекались с надеждами нацистов… и те и другие отстаивали увеличение роли государства в управлении общественным здравоохранением, а задачу медицины рассматривали как политическую в своей основе»,¹⁴ и что «некоторые из наиболее влиятельных немецких защитников социальной гигиены… отстаивали квалифицированную форму расовой гигиены».¹⁵

Пример беззащитного пациента, чью жизнь другие могут счесть «не стоящей того, чтобы жить» - ребенок-инвалид. Желание родителей избавиться от таких детей послужило важным исходным толчком к тому, что превратилось в Холокост. В 1938 году отец ребенка, родившегося слепым, отсталым и без одной конечности, написал Гитлеру письмо с просьбой предоставить ребенку «милосердную смерть», или эвтаназию».¹⁶ В течение года после этого была сформулирована политика массового медицинского убийства людей: Комитет Национал-социалистической партии по научному лечению тяжелых, генетически предопределенных заболеваний выпустил приказ, требующий от врачей и акушерок регистрировать у медицинских властей любого «ребенка, родившегося … с идиотией… микроцефалией или гидроцефалией в прогрессирующей или острой форме; увечьями любого вида, особенно отсутствием конечностей, деформациями головы или незаращением дужки позвоночника [и т. п.]”. Таких детей отправляли в психиатрические учреждения с очевидной целью убийства морфином, цианидом или голодом. Спустя два года возрастной предел для детской эвтаназии подняли так, чтобы он включал молодежь до семнадцати лет.¹⁷

Среди жертв детско-психиатрического холокоста было много физически здоровых детей и подростков, из-за тривиальных проблем отправленных в психиатрические стационары родителями, одураченными психиатрической пропагандой. Один из наиболее тошнотворных эпизодов этой страшной истории происходил в Вене, где «в детской больнице доктора [Генриха] Гросса ты заикался — ты умирал, у тебя была заячья губа — ты умирал, ты обмочился в койку — ты умирал». Невзирая на неоднократные разоблачения после войны и гору свидетельств против него, правительство Австрии окружило Гросса почестями.¹⁸

Немецкий народ поддержал медицинское убийство «дефективных детей»: «Многие родители писали в больницы с вопросами о том, можно ли их ребенка избавить от его или ее бедствия и предоставить эвтаназию». О власти идей над умами свидетельствует тот факт, что первоначально еврейские дети были исключены из списков на эту операцию на том основании, что они не заслуживали „милосердного акта“ (Wohltat)ⁱ эвтаназии… Было объявлено открыто, что евреи эвтаназии не заслуживают».¹⁹ Приказ об убийстве еврейских психиатрических пациентов был выпущен только в 1941 году, «не потому, что они соответствовали критериям медицинского убийства (эвтаназии), а потому, что они были евреи».²⁰

Отвечая веяниям времени, ведущие антропологи и психиатры Германии собрались в 1938-м году с целью спланировать систематическое убийство психиатрических пациентов: «Все они согласились, что необходим закон, который позволит убийство психиатрических пациентов». Решив этот вопрос, они продумали, как оправдывать и что называть таким убийством: некоторые эксперты предложили называть его «предоставлением медицинской помощи в умирании», другие предлагали фразы вроде «закон о предоставлении последней помощи» или «закон о предоставлении специальной или специально предоставленной помощи».²¹ Австрийские психиатры называли массовое убийство «отсталых» и „антисоциальных“ [sic] детей «акселерацией смерти».²² Идея предоставления милосердной смерти «дефективным» детям задела струну ответственности у немецких художников и писателей, присоединившихся к врачам в требовании, чтобы государство предоставило врачам разрешение «даровать милосердную смерть» пациентам, которым лучше было бы умереть. Немецкие защитники милосердного убийства в 1930-х, подобно американским защитникам самоубийства при помощи врача сегодняшнего дня, систематически запутывали и смешивали между собой убийство себя (суицид) с медицинским убийством, истолковываемым как сострадание к «страдающему пациенту», а также с медицинским убийством, истолковываемым как сострадание к «чрезмерно обремененному обществу».

Ключевым обоснованием медицинского убийства в нацистской Германии было убеждение, основанное на глубоко «идеалистической» вере в социализм, что защита нации от людей, диагностированных в статус «паразитов», требует упразднения самой идеи приватного здравоохранения, отличного от общественного здравоохранения. В национал-социалистическом государстве здоровье было синонимично общественному здоровью, и все, что относилось к здоровью, в силу самого факта было предметом правомерного государственного контроля. В этом отношении нацистская Германия была одной из особенных версий терапевтического государства. Хотя Проктор не проводит параллелей между лечением душевнобольных в нацистской Германии и на Западе, он отмечает, что врачи патологизировали не только евреев, но также и «цыган, коммунистов, гомосексуалистов… и широкий класс „антисоциальных элементов“ (алкоголиков, проституток, наркоманов, бездомных и других групп) предназначенных для уничтожения».²³

Убийство как психиатрическое лечение

С самого начала тестирования интеллектуальных способностей, понятия психической гигиены и расовой гигиены были тесно связаны между собой.²⁴ Соответственно, прогресс от устранения человека из общества потому, что он не отвечает расовым критериям, к устранению его потому, что он не отвечает критериям психической гигиены, был делом несложным. Согласно послевоенному свидетельству личного врача Гитлера Карла Брандта, «Гитлер решил, еще до того как он стал Рейхсканцлером в 1933-м, что однажды он попытается искоренить душевнобольных».²⁵ Эта кажущаяся странной идея в действительности является логическим продолжением традиционного психиатрического взгляда, согласно которому хронический душевнобольной пациент — неличность (личность без прав или обязательств) и чудовищным продолжением «выдержавшей проверку временем» психиатрической практики устранения таких людей из общества.²⁶

В 1939-м немецкие психиатры начали систематическое умерщвление психиатрических пациентов. Принято считать, что эта программа была законной — то есть, соответствовала нацистским законам. Это не так. Подобно запрету добровольной эвтаназии в современных Нидерландах, “общенародная политика предоставления эвтаназии умственно дефективным людям, психотикам, эпилептикам… представляла собой нарушение национального уголовного кодекса”.²⁷ Запрет медицинского убийства в нацистской Германии не помог ни пациентам, отобранным для убийства, ни врачам, не желавшим стать палачами: «[врачи], не сумевшие бежать в армию, чтобы устраниться от конфликта обязанностей, обнаружили, что оказались перед перспективой „искоренения“».²⁸ Причудливым образом, нацистские врачи ревностно стремились не допускать «злоупотреблений» программой эвтаназии, под которыми они понимали практику «терапевтического милосердного убийства» немедицинским персоналом. Карл Брандт подчеркивал, что «умерщвление газом должно проводиться исключительно врачами». Программа регулировалась согласно правилу «шприц должен быть в руке врача».²⁹ С 1939 по 1941 годы в немецких психиатрических больницах умертвили газом и кремировали более 70000 пациентов. Решение о том, кто заслуживает эвтаназии, принимали «психиатрические консультанты, большинство из которых были профессорами ключевых университетов».³⁰ Чем дольше совершались медицинские убийства, тем, представляется, больше иерархия нацистов верила собственной пропаганде о том, что это медицинская деятельность. В 1943 году Гиммлер выпустил указ о том, что «только врачи, обученные антропологии, должны проводить отбор для убийств, и непосредственно надзирать за ними в лагерях уничтожения».³¹ Бенно Мюллер-Хилл, профессор генетики в кельнском университете, замечает: «Психиатры рекомендовали «принудительную трудотерапию» для пациентов, каким-то чудом переживших программу эвтаназии… Освенцим напоминал истребительные психиатрические учреждения в том, что врачи отвечали за отбор и убийство. Они отвоевали эти права и не желали, чтобы их забрал кто-то другой».³² Им было не о чем волноваться — нацистское правительство не собиралось лишать их этих привилегий.³³ Согласно официальной доктрине, «врачам никогда не приказывали убивать психиатрических пациентов и умственно отсталых детей. Они были наделены полномочиями это делать и исполняли свои задачи без возражений, зачастую проявляя собственную инициативу».³⁴

История медицинского убийства в национал-социалистической Германии драматически иллюстрирует тот факт, что как только врачи соглашаются делать для общества грязную работу, эта работа получает статус стандартной медицинской практики, и вскоре врачи обнаруживают себя призванными либо исполнять ее, либо страдать от последствий признания себя «нежелающими исполнять свои медицинские обязанности» (наказание может варьироваться от утраты репутации до утраты карьеры и до утраты жизни). Американские защитники «самоубийства при помощи врача» сегодня ищут сходного наделения властью и обещают, что легализация этого деяния не повлечет за собой обязанности осуществлять эту практику. История психиатрии свидетельствует об обратном.

Медицинская этика и государство

Врачи занимают в обществе уникальную роль: мы передаем им, и только им контроль над нашими телами и соответственно нашими жизнями. Связь между врачом и пациентом — сопоставимая со связью между родителем и ребенком, с которой ее часто сравнивают — это, по существу, связь между вышестоящим и подчиненным. Соответственно, она подразумевает действительный или возможный дисбаланс власти, а также угрозы, связанные с таким дисбалансом. Чем больше пациент нуждается в услугах врача, тем слабее его положение в этих отношениях и тем больше он нуждается в защите от злоупотребления властью со стороны врача. Кто будет стеречь медицинских сторожей?

Люди размышляли над этой проблемой с древних времен, и для того, чтобы справиться с ней, выработали некоторые моральные и правовые нормы. Старейшей из таких норм была клятва Гиппократа, запрещающая, среди прочего, врачу в роли врача — убивать. Я полагаю, мы должны рассматривать это правило не просто как осмотрительное предостережение, но как своего рода медицинское табу, сходное с табу на инцест, то есть — правило, стоящее выше компетенции законодателей и судей: они не могут отменить этот запрет. Я еще вернусь к этому тезису.

Вторым древним ограничением злоупотребления медицинской властью была римская медицинская максима Primum non nocere! (Прежде всего, не навреди!) Врач должен предпринимать только такие меры при лечении пациента, которые, по его мнению, в итоге принесут пациенту пользу. Это правило считается одной из заповедей современной медицинской этики.

Третья мера предосторожности против злоупотребления медицинской властью — это согласие, то есть признание отношений врача с пациентом правомерными в зависимости от позволения со стороны пациента совершать над ним определенные процедуры (позволение, которое пациент может в любой момент отозвать). Этот принцип, получивший мощную поддержку в современном британском и американском законодательстве, как правило рассматривают в качестве первой заповеди современной медицинской этики.

Наконец, мы подходим к четвертой, наименее признанной мере защиты пациента от злоупотребления политической властью: рыночным отношениям, то есть обменом медицинских услуг, подобно любым другим услугам, на деньги (способ вести дела, предполагающий две или более соглашающиеся стороны). Хотя рыночные отношения предоставляют важную защиту пациента от медицинского господства, они получают очень мало внимания в литературе по биоэтике. Это широкий предмет, не относящийся к нашему вопросу прямо. Кратко обозначу природу этих мер защиты.

Отношения между продавцами и покупателями никогда не бывают в идеальном равновесии. Иногда продавцов больше, чем покупателей, иногда покупателей больше чем продавцов. По этой и другим причинам иногда продавцы оказываются более властными, иногда — покупатели. В рамках рыночных отношений, если пациент является покупателем, если он хорошо осведомлен о своих медицинских потребностях и доступных услугах, и если врачей имеется больше, чем рынок может поддержать, пациент пользуется громадной долей защиты от медицинского доминирования и эксплуатации. Если медицинские отношения убрать с рынка, эта мера предосторожности исчезает. Получение медицинской услуги безвозмездно, в качестве благотворительности, или как предоставленной правительством услуги, или даже как предоплаченной страховой выплаты делает получателей-пациентов более зависимыми и более подчиненными врачу, чем было бы, если бы врач зависел от пациента в получении своего дохода. В медицине тот, кто платит трубачу, может заказывать не всю мелодию, да в общем и не должен. Однако, он всегда может отключить всю музыку целиком. Тот, кто не платит медицинскому трубачу, никогда не заказывает терапевтическую мелодию. Этот дисбаланс власти, неотъемлемый от социалистической медицины, невозможно исправить, наделяя людей в качестве пациентов особыми «правами».

За пределами согласия: нужда в абсолютных ограничениях медицинской власти

Тезис о том, что для врача будет и аморально, и незаконно совершать диагностические или терапевтические вмешательства над пациентом без согласия пациента, напрямую оспаривается редко, если такое происходит вообще. Однако хотя согласие требуется для того, чтобы действие квалифицировали как медицинское вмешательство, достаточным для этого оно не будет. В самом деле, устоявшийся принцип медицинской этики таков, что имеются определенные действия, от которых врач должен воздерживаться вне зависимости от того, согласен ли на него пациент (или даже умоляет о нем). Убийство пациента или вступление с ним (с ней) в половые отношения — два примера таких действий. Эти запреты составляют виртуальные табу.

Жизнь первобытного человека регулировалась главным образом табу, разновидностью запрета, в котором современный человек предположительно не нуждается. К сожалению, это не так. Иначе было бы невозможно с такой легкостью превращать врачей в убийц — более откровенно на службе немецкого, японского и советского государств, более завуалированно — на службе других современных государств.

Когда группа осуществляет зло — то есть, когда большие массы людей, объединенные общим делом, исполняют деяния, на которые они едва ли пошли бы поодиночке — зло получает статус добра. Медикализация массового убийства как благотворной медицинской услуги — ужасающий пример этому. Неслучайно Холокосту предшествовала подготовка в форме медикализованного массового убийства психиатрических пациентов. Спустя годы, в ходе суда над Адольфом Эйхманном в Иерусалиме, нам выразительно напомнили, что в нашем столетии врач дебютировал на исторической сцене в роли палача, и требуются время и усилия для того, чтобы низвести его из этой роли. В ходе защиты Эйхманна его адвокат Роберт Сервациус откровенно объявил: «Убийство тоже представляет собой вопрос медицины».³⁵ Сервациус не говорил, что убийство было медицинским вопросом. Он сказал, что оно представляет собой вопрос медицины. Свидетельства и доводы, собранные в этой книге, показывают, как много людей продолжают верить в то, что и милосердное убийство, и

профилактика убийства людьми самих себя — вопросы медицины.

Деформация немецкого языка, обнаружившаяся в ходе процесса над Эйхманном, показала еще раз, насколько легко представить медицинское убийство в качестве «терапевтической услуги». После войны врача, работавшего у нацистов в лагерях смерти, спросили: «как у Вас получается примирить это [убийство евреев газом] с Вашей клятвой [Гиппократа] в качестве врача?» Он ответил: «Разумеется, я врач, и я хочу сберечь жизнь. Из уважения к человеческой жизни я удалил бы гнойный аппендикс из больного организма. Евреи — это гнойный аппендикс в теле человечества».³⁶

Чем сильнее мы расширяем категории того, что мы называем «заболевание» и «лечение», тем больше мы расширяем сферу интересов медицины и власть врача.³⁷

Определенный узко, как это было в начале века для врачей-материалистов, термин «лечение» описывал усилия врача облегчить или исцелить телесную болезнь (с согласия пациента). Определенное широко, как это имеет место сегодня, «лечение» включает аборт как контрацепцию, убийство некоторых зародышей в матке, чтобы увеличить шансы на выживание других, использование препаратов, чтобы увеличить рост или силу, понизить вес, удовлетворить желание стать возбужденным или заторможенным и так далее. Неудивительно, что многие люди также рассматривают «самоубийство с помощью врача (СПВ)» и «добровольную эвтаназию (ДЭ)» как «лечебные меры». Авторы статьи в Нью игнлэнд джорнэл оф медисин пишут: «Врачи логически являются кандидатами на участие [в СПВ и ДЭ]. Они могут оценить медицинский и эмоциональный статус пациента, они знают, какие фармакологические средства и способы назначения соответствуют потребностям конкретных пациентов… законодатели пожелают доверить ответственность за предоставление помощи врачам».³⁸

Смягчение безусловное запрета в отношении законно санкционированного медицинского убийства (такого как СПВ и ДЭ) открывает шлюзы для неограниченных злоупотреблений медицинскими полномочиями как властью. Если самоубийство при помощи врача морально оправдано и законно допустимо, потому что пациент «нуждается» в нем и его требует, и потому что мы называем его «лечением», почему в таком случае секс с помощью врача или, в действительности, любое действие по обоюдному согласию между врачом и пациентом не является также морально оправданным и законно допустимым, при условии что мы назовем его «лечением»? Следовательно, или оправдание СПВ в статусе медицинского вмешательства несостоятельно, или любое действие, совершенное врачом и оправданное как лечение должно считаться добросовестным «медицинским вмешательством» и как таковое быть приемлемо и моралью, и законом.

Другая причина, по которой согласие пациента на медицинское вмешательство не может быть достаточным оправданием для него, в том, что и закон, и обычай рассматривают согласие как передаваемое. Это называется принцип замещенного согласия: родители могут давать согласие за своих несовершеннолетних детей, опекуны — за недееспособных подопечных, и, в расширительном смысле, государство — за своих «неразумных» граждан (доктрина parens patriae). Это возвращает нас к старой дилемме: кто устережет самих сторожей? Опыт показывает нам, с какой легкостью роль врача можно превратить из защитника пациента в преследователя пациента на службе у государства. Психиатрия особенно была, и продолжает быть подвержена превращению в инструмент государственной власти.

Из Холокоста можно извлечь много уроков. Урок, которым я хочу закончить, состоит в том, что нам следует распознать тот факт, что помрачения национал-социалистической медицины — которым мы якобы ужасаемся — представляют собой преувеличенную версию способа разрешать конфликты, которому подвержены все современные государства в поисках «терапевтических» решений своих морально-общественных проблем. Сегодняшние Соединенные Штаты отвечают этому критерию в степени, которая вызывает тревогу.

1 A. Chase, The legacy of Malthus.

2 См. S. H. Harris, Factories of Death.

3 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 180.

4 M. S. Pernick, the Black Stork, pp. 14-15.

5 Ibid., p. 95; выделение добавлено.

6 Ibid.

7 Ibid., p. 194.

8 B. Muller-Hill, Murderous Science, p. 23; T. M. Moore, “A Century of Psychology inIts Relationship to American Psychiatry,” in J. K. Hall, ed., One Hundred Years of America Psychiatry, p. 467.

9 Quoted in R. Proctor, Racial Hygiene, p. 180.

10 F. Kennedy, “The Problem of Social Control of the Congenital Defective: Education, Sterilization, Euthanasia,” American Journal of Psychiatry 99 (July 1942): 14, 16. See T. S. Szasz, Cruel Compassion, Chapter 4.

11 см. R Proctor, Racial Hygiene. Многие из моих нижеследующих цитат взяты из этого важного источника по медицинской политике в нацистской Германии.

12 Ibid., pp. 259, 260.

13 J.S. Peck, “Ernst Simmel, 1882-1947,” in F. G. Alexander et al., eds., Psychoanalytic Pioneers, p. 380.

14 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 268.

15 Ibid., pp. 270, 273.

16 Ibid., pp. 185-86.

17 Ibid., p. 188.

18 J. Silvers and T. Hagler, “In the Name of the Führer,” The Sunday Times Magazine (London), 14 September 1997, pp. 32-42.

19 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 188, 207; выделение добавлено.

20 Ibid., p. 207

21 B. Muller-Hill, Murderous Science, pp. 39-40; выделение добавлено.

22 W. Pfaff, “Eugenics, Anyone?” New York Review of Books, 23 October 1997, pp. 23-24; J. Silvers and T. Hagler, “In the Name of the Führer,” The Sunday Times Magazine (London), 14 September 1997, pp. 32-42.

23 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 212.

24 A. Chase, the Legacy of Malthus.

25 R. Proctor, Racial Hygiene, p. 212.

26 T. S. Szasz, Insanity, and Cruel Compassion.

27 D. Pappas, “Recent Historical Perspectives Regarding Medical Euthanasia and Physician-Assisted Suicide,” British Medical Bulletin 52 (1996): 390.

28 Ibid. Автор цитирует в качестве источника отчет «Euthanasia» (1988) Британской медицинской ассоциации.

29 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 190, 193; выделение в оригинале.

30 J. A. Barondess, “Medicine Against Society: Lessons from the Third Raich,” JAMA 276 (27 November 1996): 1657-61.

31 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 190, 193; выделение в оригинале.

32 B. Muller-Hill, Murderous Science, quoted in Ibid., pp. 44, 55.

33 Ibid., p. 23.

34 R. Proctor, Racial Hygiene, pp. 190, 193; выделение в оригинале.

35 R. Servatius, quoted in H. Arendt, Eichmann in Jerusalem, p. 64; выделение добавлено.

36 R. J. Lifton, Nazi Doctors, pp. 15-16.

37 T. S. Szasz, The Therapeutic State, and Insanity.

38 J. G. Bachman et al., “Attitudes of Michigan Physicians and the Public Toward Legalizing Physician -Assisted Suicide and Voluntary Euthanasia,” New England Journal of Medicine 334 (1 February 1996): 303.

iБуквально wohl означает „добро“. Термин подразумевает здоровье или радость, более точный, хоть и странный перевод Wohltat - “доброе деяние”.