понедельник, 5 декабря 2016 г.

Безделье и беззаконие в терапевтическом государстве.


Профессор Томас Сас
С точки зрения экономики, люди делятся на две группы – производители и паразиты. Производители обеспечивают собственные потребности своим трудом или капиталом. Паразиты этого не делают. Некоторые – например, младенцы или неимущие - не способны содержать себя. Их называют “иждивенцы”, и они или получают пищу и кров от родителей, семьи или государства, или погибают. Другие, например преступники, не желают поддерживать себя законными средствами. Их называют “хищниками”, и они используют насилие или угрозы, чтобы отнимать у производителей товары и услуги, в которых они нуждаются. Если человек не способен или не хочет быть производителем, ему остается стать либо иждивенцем, либо хищником, или погибнуть. Таким образом, любые обстоятельства – биологические, культурные, экономические или политические – которые препятствуют мирным рыночным отношениям между продуктивными взрослыми, поощряют или иждивение, или хищничество, или и то, и другое.

Каким образом хронический душевнобольной пациент (в этом эссе я использую такие фразы как “психическое заболевание”, “душевнобольной”, “шизофрения”, “психиатрическое лечение”, обыденный смысл и применение которых я отвергаю, но не помещаю их далее в кавычки, чтобы не уродовать текст. Кроме того, далее я называю пациента “он” вне зависимости от пола, а термины “психиатр” и “душевнобольной” применяю к любым профессионалам и клиентам в психиатрии соответственно) как правило, бездомный, который часто нарушает закон, просит денег и еды на улицах и получает выплату по инвалидности от системы социального обеспечения в связи с диагнозом «шизофрения», укладывается в эту схему? Является ли он иждивенцем, хищником или обоими?

Прежде чем ответить на этот вопрос, нам надо отвергнуть не требующее усилий, но ошибочное предположение о наличии существенной связи между заболеванием и бездельем или заболеванием и склонностью к беззаконию. Большинство хронически больных людей, например, больные диабетом – не сидят без дела, экономически независимы и не склонны (вследствие заболевания) к нарушению закона. В противоположность им, большинство хронических психиатрических пациентов – особенно шизофреников - не работают, экономически зависимы, и склонны к нарушению законов (якобы вследствие своего заболевания).

Доказательства и отсутствие таковых

До начала двадцатого века шизофрении не было. Диагноз “преждевременное слабоумие” (dementia praecox), созданный по образу известной издавна причины безумия - общего паралича сумасшедших (третичной формы сифилиса, поражающей нервную систему) - сформулировал в 1889 году Эмиль Крепелин. В 1911 году Ойген Блейлер заменил термин “преждевременное слабоумие” на “шизофрению”. Невзирая на отсутствие доказательств тому, что эти диагнозы описывали действительно существующие заболевания, каждый из терминов с готовностью подхватили в качестве названия заболевания мозга (или группы заболеваний). В действительности, оригинальные отчеты Крепелина и Блейлера показывают, что им было очевидно: безделье пациентов имело место в действительности; заболевание – едва ли. Вот что писал Крепелин:

Господа, перед вами сегодня хорошо сложенный и упитанный мужчина 21 года... пациент правильно описывает нам свой прошлый опыт. Его знания говорят о хорошем образовании. В самом деле, в прошлом году он собирался поступить в университет... определить физические недомогания, за исключением чрезмерного дрожания коленей, не удалось. … несмотря на хорошее образование, он целыми неделями или даже месяцами лежит в постели или сидит на одном месте, не чувствуя ни малейшей склонности к работе... заявляет, что в настоящее время готов оставаться в больнице … поскольку болезнь развивалась весьма постепенно, едва ли возможно определить какой-то отправной момент времени как начало заболевания”.

Хотя у этого человека не обнаруживалось признаков болезни, Крепелин называл его “пациентом” и приписывал его поведение заболеванию, разрушающему мозг. Отчет Блейлера о шизофрении напоминает отчет Крепелина. Он писал:

Леность облегчает возобладание комплексов над личностью; в то время как регулярная работа укрепляет деятельность нормального мышления. Эти рекомендации не всегда исполнимы, поскольку мы зачастую имеем дело с пациентами, находящимися на иждивении у родителей и других лиц... многие шизофреники-итальянцы вполне желают оставаться в больнице и получать еду, кров и заботу”.

Похожие описания хронических душевнобольных изобилуют в современной психиатрической литературе. Вот несколько примеров: “безработный шизофреник, выходец из рабочего класса, недавно выписанный из больницы, весь день сидел дома, пил чай и курил, проигрывая записи и представляя собой значительное бремя для его матери”. Лексика этого отчета вводит в заблуждение. Этот человек сидел не “дома”. Он сидел в помещении, которое было домом другого человека, в содержание которого он никакого вклада не вносил, и в котором его не ждали. В другом случае, мать описывает присутствие дочери-шизофреника в родительском доме следующим образом: “Когда бы Рут ни оказывалась дома, он [ее отец] постоянно раздражен отсутствием у нее стремлений и бездельем”.
Отчет в профессиональном психиатрическом журнале начинается следующим образом: “Джон С. Имеет диагноз хронической шизофрении. На протяжении большей части своих сорока лет он жил в одном доме со своими преданными родителями... у Джона проявлялись частые вспышки странного и неконтролируемого поведения”. Наконец, типичная статья в газете описывает одиссею физически здорового пятидесятилетнего мужчины, который, проведя по психиатрическим учреждениям почти всю свою жизнь, теперь “расходует большую часть времени, рисуя акриловыми красками портреты, виды на океан и образы с экзотическими восточными птицами... он совершает долгие прогулки по городу, посещает бейсбольные матчи и заимствует таинственные сюжеты из местной библиотеки”.

Сегодня, спустя более ста лет интенсивных исследований, свидетельств тому, что шизофрения – это настоящее заболевание, по-прежнему не имеется. Очевидно, однако, что многие люди, которых называют “шизофреники”, не работают, и склонны нарушать закон.
Что здесь причина, а что – следствие? Заставляет ли шизофрения человека бездельничать и нарушать законы, или людей называют “шизофрениками” потому, что они бездельничают и нарушают закон?

Я утверждаю, что побуждение изобрести данный диагноз/заболевание состояло в том, чтобы постановить властью законно-медицинского декрета, что определенные экономически зависимые и неорганизованные лица больны, и что их нежелательное или незаконное поведение представляет собой нечаянные ими симптомы заболевания. В любом случае, такова по сей день наиболее заметная функция диагноза “шизофрения”.

Факты смотрят нам в лицо. “Отсутствие денег, - метко сказал лорд Бауэр – это не причина нищеты. Это и есть нищета”. Сходным образом, шизофрения – не причина безделья и беззаконности. Это название выдуманного заболевания, которое мы приписываем некоторым людям, проявляющим такое поведение. 
 
Если мы ослабим критерии девиантности, то увеличим в обществе количество людей, нарушающих общественный порядок. А если мы ужесточим критерии компетенции, то увеличим в обществе число безработных.

«Уолл-стрит Джорнэл» за 1 марта 1994 года цитирует жалобу французского психиатра: «назначение безработному, у которого заканчивается выплата пособия, антидепрессантов, может показаться нормальным. Но когда практика повторяется сотни тысяч раз, она превращается в общенациональное медикаментозное лечение безработицы». Это «лечение» такая же фикция, как и заболевание, на которое оно якобы нацелено.

Истина здесь в том, что в девятнадцатом веке западные общества стали использовать психиатрические диагнозы для того, чтобы объявить безделье заболеванием, а затем под предлогом неизлечимого психоза оправдывать облегчение такового в закрытых психиатрических заведениях – то есть, содержание некоторых взрослых иждивенцев в психбольницах в качестве (недобровольных) пациентов. В 1950-х психиатры начали назначать пациентам психиатрических учреждений нейролептические препараты, чтобы оправдывать претензию, будто неизлечимые прежде психические заболевания стали излечимы. И западные общества стали под предлогом вызванной препаратами ремиссии шизофрении оправдывать лечение вне психиатрических стационаров – то есть, содержание некоторых взрослых иждивенцев на препаратах и выплатах по инвалидности.

Поведение как заболевание

Оригинальный отчет Блейлера о поведении пациентов-шизофреников также изобилует указаниями на их склонность к беззаконию, которую он тоже объяснял якобы  заболеванием без каких-либо этому доказательств. Он писал:

«Большая часть так называемого импульсивного поведения автоматична… пациент неожиданно срывается, размахивает кулаками, все крушит в дичайшей ярости и гневе… сожаления после таких вспышек при шизофрении, разумеется, проявляются редко. Пациенты считают, что их поведение оправдано… часто они утверждают, что «голос» довел их до срыва».
Неудивительно, что родственники пациентов с диагнозом «шизофрения» с готовностью принимают точку зрения, согласно которой преступность их члена семьи – это симптом недомогания. Вот типичное письмо от матери душевнобольного:

«наш взрослый сын… сейчас в тюрьме в результате крайнего насильственного поведения, вызванного его заболеванием. Из-за болезни он опасен для своей семьи и других людей. Опасные симптомы заболевания нашего сына не уникальны. В действительности, связавшись с массачусетскими Национальным альянсом психического здоровья и Ассоциацией психического здоровья, мы обнаружили много, много семей, страдающих от того же страха и ужаса, который мы пережили вследствие поведения, вызванного психическим заболеванием члена нашей семьи».

В поддержку своих доводов автор цитирует сообщения в газетах о «психически больных людях, которые … убил одного из своих родителей… ворвался в дом родителей и напал на них». Сестра другого пациента пишет: «Мне видится так, что он – один из самых несчастных людей. Он страдает параноидной шизофренией, и во время непосредственно психотического эпизода семнадцать лет назад… он вызвал ужасную трагедию. Это привело к утрате жизней двух людей, к которым он был близок… он страдает нейробиологическим расстройством,  исключащим виновность».

Психиатры настаивают, что шизофрения – заболевание мозга, аналогичное болезни Паркинсона, отличающееся, однако, от паркинсонизма (и других неврологических заболеваний) в том, что оно заставляет пациента проявлять незаконное поведение. Этот якобы факт наделяет психическое заболевание уникальным статусом морального и правового оправдания тому, чтобы лишать невиновных людей свободы (недобровольная психиатрическая госпитализация) и освобождать виновных людей от уголовной ответственности (защита по невменяемости, обоснованная психиатрическим диагнозом). Более того, наука, медицина, закон и общественное мнение сегодня дружно принимают откровенно абсурдную претензию психиатров на то, что они способны отличать заболевания мозга, которые вызывают безделье и беззаконие, от заболеваний мозга, которые таковых не вызывают. Психиатрический подход к поведению, соответственно, теперь обязывает нас объяснять беззаконный и непроизводительный образ жизни психическим заболеванием (заболеванием мозга, которое освобождает от вины), а законопослушный и производительный образ жизни – свободной волей ответственного индивида, действующего в рамках морали (за что он заслуживает одобрения).

Социально компетентное «я»

Среди проблем современного американского общества одна из крупнейших – то, что сегодня оно создает все возрастающее количество молодых людей, имеющих здоровые тела, непроизводительных, бездельничающих и нарушающих законы. Утверждается, что многие из них страдают шизофренией. Согласно публикации в выпуске «Сайкиэтрик таймс» за ноябрь 1993 года, люди с диагнозом «шизофрения» занимают «25 процентов всех американских больничных коек, 40 процентов всех дней содержания в стационаре и 20 процентов всех дней социальной поддержки. Полная экономическая стоимость расходов, связанных с шизофренией, оценивается в 33 миллиарда долларов».

До недавнего времени многие распространенные виды поведения, такие как безделье (бродяжничество), гомосексуальность (извращение), мастурбация (самозлоупотребление) суицид (самоубийство) считались преступлениями, грехами или и тем, и другим одновременно. В двадцатом веке все эти разновидности поведения прошли медикализацию. Некоторые – например, мастурбация и гомосексуальность – сначала стали заболеваниями, а затем были включены в нормальное поведение. Другие – например, безделье и самоубийство – все еще рассматриваются как заболевания или проявления таковых. Почему один молодой человек становится производительным взрослым, а другой – непроизводительным шизофреником?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно начать с очевидного факта – чтобы занять свое место в современном обществе, человек должен достичь определенного уровня общественной компетентности и экономической пользы. Чтобы этого достичь, дети и подростки должны выработать самодисциплину и приобрести навыки, востребованные на рынке труда. Иными словами, молодые люди должны подготовиться к тому, чтобы стать продуктивными, создавая пользу для других, согласно тому, что другие считают полезным. Хотя развитие социально компетентного «я», очевидно, чрезвычайно важно в судьбе и самого человека, и того общества, в котором он состоит, этот вопрос практически не освещается в психиатрической литературе. Вместо этого психиатрические тексты изобилуют отчетами, в которых преувеличивается значение переживаний человека в раннем детстве, которым многие эксперты приписывают роль, формирующую судьбу человека. Ранние годы жизни важны, однако оставшиеся годы детства и юности – скажем, от пяти до двадцати пяти – еще более важны. Именно в это время молодой человек, воспитываемый или пренебрегаемый семьей, церковью, школой и обществом, должен спланировать, отстроить, усовершенствовать и испытать себя в качестве будущего взрослого.
Невзирая на современное американское заблуждение, согласно которому хорошие родители безусловно любят своих детей, такое терпение имеет пределы и накладывает крайние сроки. Пределы зависят от родительских ожиданий. Крайние сроки обычно устанавливаются обществом, и составляют различные стадии прохождения от детства к взрослению. Это прохождение начинается с периодического изгнания ребенка из дома для посещения школы, продолжается с его развитием из детства в статус юности и завершается переходом из юности в положение взрослого. Ожидается, что весь процесс будет завершен, самое позднее, в течение третьей декады. Иными словами, между своими десятыми и двадцатыми годами своей жизни молодой человек должен научиться быть полезным для других и встать на ноги. Если он проваливает эту задачу, его и его семью ожидают серьезные трудности, которые в наши дни чаще всего осмысляются в психиатрических терминах, как правило, в качестве проявлений шизофрении.

Если процесс взросления идет неудачно, молодой человек начинает завидовать сверстникам и чувствует себя рядом с ними ущербным. Чтобы приглушить тягостность своего существования, он зачастую прибегает к саморазрушительной психологической защите. Он говорит себе, что он лучше других, становится высокомерным и самодовольным – психиатры называют это «нарциссичным» - и принимает логику приписывания враждебности: «Это не я как человек бесполезен. Это другие не стоят того, чтобы я что-то для них делал. У них имеется больше, чем у меня, и они должны ощущать свою вину и помогать мне». (Существуют важные сходства между антипроизводительным образом мысли хронического душевнобольного и антикапиталистическим образом мысли социалиста/коммуниста, который говорит себе: «Все, что имеют производители, они стяжали, эксплуатируя других. Я имею право отнять у них эту собственность». Разумеется, я понимаю, что иногда психиатры объявляют шизофрениками весьма продуктивных людей – например, Джеймса Джойса или Людвига Витгенштейна).

Если родители и сверстники отвечают на неудачи юного человека в его борьбе за жизнь тем, что относят его к людям «с особыми проблемами», что они обычно и делают, этим они еще больше осложняют его проблему. Постепенно родители и учителя ожидают от «проблемного ребенка» все меньше и меньше, а он все меньше и меньше делает для них и для себя. Выйдя из юности, он вероятнее всего будет склонен скатиться в продолжение зависимости – от родителей, пока они его в силах поддерживать, затем от других родственников, а затем - от служб социальной защиты. Где-то на своем жизненном пути вниз юный взрослый, возможно, совершит, или будет угрожать совершить, насильственный поступок – против себя или других – и этого его семья более не сможет игнорировать. Его доставят к психиатру, который выставит ему диагноз «шизофрения» и запустит его по карьере хронического душевнобольного.

Момент, который я пытаюсь подчеркнуть – юный человек еще не является функционирующим членом общества. Следовательно, ошибочно говорить, что он «выпал» из общества. Для начала, он должен вступить в него. Если он проваливает эту задачу, он, скорее всего, обнаружит себя в ситуации, похожей на судьбу Ходена Колвилда из романа «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера.

Улаживание безумия

Личная свобода обусловлена общественной системой, уважающей частную собственность и рыночные отношения. В свою очередь, игра рыночных отношений обусловлена игроками, понимающими правила, способными им следовать и нести ответственность за их нарушение. Эти требования исключают детей (людей младше возраста согласия). Означает ли это, что все хронологически взрослые люди способны участвовать в рынке? Если нет, как мы отделяем тех, кто может, от тех, кто не способен?

Неспособность или нежелание младенцев, идиотов и сумасшедших участвовать во взаимных человеческих отношениях, свойственных рынку, признавали всегда. Со времен средневековья, английский закон рассматривал эти три класса людей так, как если бы они составляли одну группу, для которой характерно отсутствие способности к суждению и самоконтролю, что делает их неспособными участвовать в политическом процессе. Соответственно, их лишали благ свободы и бремени ответственности.

С тем, чтобы описать и идентифицировать младенчество и идиотизм, больших трудностей не имеется. Что касается сумасшествия, очень долго это было довольно редкое состояние - безумцами считали исключительно тех, кто вел себя «как бешеный зверь». Пока таких людей в обществе было немного, их улаживание не представляло из себя особую политическую проблему. Однако ближе к концу семнадцатого века, с момента, когда в области безумия зародилось посвященное ему ремесло, критерии безумия стали расширяться. Это заложило основу для развития психиатрических проблем, преследующих нас сегодня. Вскоре общественные сумасшедшие дома расплодились, и чума безумия опустилась на западный мир. Сегодня психиатрическая доктрина гласит, что психическое заболевание поражает практически каждого.

Тем не менее, отнесение сумасшедших к одной группе с младенцами остается эффективным оправданием для контроля над психиатрическими пациентами силой закона. «Свобода, - пишет Милтон Фридман – представляет логичную цель только для ответственных индивидов». Он прав. Но затем он добавляет: «Мы не верим в свободу для сумасшедших или детей». Давайте рассмотрим, в чем сумасшедшие похожи на детей и в чем не похожи.

Главное сходство между младенцами и сумасшедшими – и с теми, и с другими обращаются покровительственно. Различия же между ними очень велики. Младенец не может жить бездомным на улице, не может совершать преступлений или убивать себя. Сумасшедшие взрослые могут и зачастую совершают все эти вещи. Наконец, даже если мы примем на веру утверждение, что некоторые психиатрические пациенты незрелы (инфантильны) и поэтому обращение с ними требует патернализма, из этого не последует, что они больны (в каком бы то ни было разумном смысле слова). Незрелость – это не болезнь. Инфантильному взрослому нужно вырасти, а не подвергаться недобровольному назначению препаратов. Очевидно, что аналогия между младенцами и сумасшедшими имеет стратегический, а не описательный характер. Г. К. Честертон был прав, когда заметил: «Сумасшедший – это не тот, кто потерял разум. Сумасшедший – это тот, кто потерял все, кроме разума».

Якобы альтруистическое принуждение взрослых всегда должно вызывать у нас подозрения. Взрослые – даже незрелые, нерациональные или сумасшедшие взрослые – это не дети. «Нет, - писал Рене Декарт, - души столь слабой, чтобы она не сумела, при должном направлении, овладеть полным контролем над своими страстями». И действительно, ответственность это не просто черта, характерная для Другого. Это также и ожидания, которые мы на него возлагаем. Так, мы возлагаем на маленьких детей, и даже на собак, ответственность (за то, чтобы они не писали в штаны и не кусали других людей).

Современное улаживание безумия запутало основные различия и между детьми и взрослыми, и правила, уместные для контроля над поведением каждой группы. Дети – это не маленькие взрослые, а шизофреники – это не дети во взрослых телах. Критерии непослушания детей устанавливаются и вводятся в действие родителями и учителями. Критерии неправильного поведения взрослых устанавливаются законодателями и вводятся в действие присяжными, судьями и тюремными надзирателями.

С точки зрения морали желательно, чтобы родители дисциплинировали своих детей. С точки зрения морали нежелательно, чтобы государство дисциплинировало взрослых. Вместо этого, взрослых следует наказывать за совершенные преступления (что может оказывать, а может не оказывать на них дисциплинирующее воздействие). Как цель, так и результат психиатризации природы плохо себя ведущего взрослого и контроля над ним, состоят в том, чтобы запутать и упразднить эти основополагающие отличия. В наших ошибочных усилиях соединить лечение больного с наказанием преступника мы разрушили собственные основополагающие представления о действиях в рамках морали, личной свободе и личной ответственности.

Государство как терапевт и как тиран

Люди и учреждения, осуществляющие исполнение закона, должны быть наделены властью. В теократиях, суверен отвечал только перед Богом, стоявшим над законами, написанными людьми. Исторически с тех пор угрозу личной свободе представляло собой неограниченное правительство, соответственно история свободы, особенно в англоговорящем мире, представляет собой историю усилий ограничить власть суверена.

Сегодня в демократическом Западе, однако, главная угроза свободе кроется не столько в откровенной власти государства творить произвол, сколько в его малозаметной власти соблазнять граждан введением их в статус ребенка, предлагая им защиту от превратностей жизни, особенно – заболеваний. Исторически, это недавняя угроза. Вот почему политическая философия не имеет традиции противостояния государству как терапевту, аналогичной традиции противостояния государству как тирану. Даже Людвиг фон Мизес остался слеп к этой угрозе. Он писал: «Даже если мы признаем, что каждый разумный взрослый наделен даром понимания блага социального сотрудничества и соответствующего поведения, остается проблема младенцев, престарелых и сумасшедших. Мы можем согласиться, что тот, кто действует против общества, должен считаться умственно больным и нуждающимся в помощи».

Хотя Мизес понимал, что психиатры «весьма туманны в проведении черты между здравомыслием и безумием»,он утверждал: «Для обычных людей было бы нелепо вмешиваться в основополагающий вопрос психиатрии». Однако именно потому, что власть психиатра «проводить черту между безумием и здравомыслием» формирует основы его власти лишать людей свободы и потому, что обычные люди несут, в конечном итоге, ответственность за передачу этой власти ему, обычные люди обязаны разобраться во взаимосвязанных вопросах-близнецах: безумия и психиатрической власти.

Довольно долго я настаивал на том, что мы должны отвергнуть психиатрический патернализм и предоставить душевнобольным те же права, и наложить на них те же ответственности, которые мы предоставляем людям с заболеваниями тела или отсутствием таковых. Принцип parens patriae распространяется и является единственным приемлемым механизмом для опеки и контроля недееспособных, то есть, взрослых с тяжелой умственной отсталостью или ставших временно или постоянно бессознательными или слабоумными вследствие ранения или физической болезни. Люди в таком состоянии, примером был бы пациент в коме, не могут ни отвергнуть медицинскую помощь, ни просить о ней.

Поскольку современный либерал видит в государстве защитника, он приветствует терапевтический патернализм, который видится ему просвещенным научно-гуманитарным прогрессом, вытесняющим архаическую религиозно-судебную карательность. Вот почему достойно внимания и печально то, что классические либералы и консерваторы, склонные видеть в государстве угрозу, тоже приветствуют его принудительно-терапевтические вмешательства, примером чему служит такое обращение с психиатрическим пациентом, как будто это ребенок, на которого нельзя возлагать ответственность за его поведение.

Джордж Ф. Уилл провозглашает: «Большинство [одиноких бездомных, живущих на улице] психически больны». Джеймс К. Уилсон заявляет: «Давайте вернем себе улицы. Начнем с реинституционализации душевнобольных». Чарльз Краутхаммер соглашается: «Убрать психически больных с улиц – это исполнение требования морали, а не эстетики… большинство бездомных психически больных… благодарны за безопасную и теплую больничную койку». Что ж, если они благодарны, почему их требуется принуждать?

Я согласен с молчаливыми посланиями этих комментаторов. Общественные места принадлежат продуктивным членам общества. Вне зависимости от того, называем ли мы этих людей иждивенцами или сумасшедшими, бездомными или психически больными, люди, пользующиеся благами свободы, не имеют права использовать общественные места как свои жилища или по-иному разрушать общественный порядок. Однако я отвергаю, как лицемерие, объявление людей, которые создают проблемы - «имеющими проблемы»,  и вытекающее из этого наказание таких людей под видом  медицинской помощи.

История психиатрии состоит из красноречивых свидетельств провала принуждения, маскирующегося под заботу и лечение. Однако всякий раз, когда якобы альтруистические вмешательства (политические или психиатрические) приводят к так называемым нечаянным последствиям, явно причинившим вред предполагаемому выгодоприобретателю, поднимается крик о том, что у совершивших эти вмешательства были исключительно добрые намерения. Такие доводы бессодержательны. Знать намерения другого человека мы не можем: использующий принуждение вершитель мер может оправдывать свое применение насилия провозглашением своих добрых намерений. Однако принудительные вмешательства приводят к разрушительным последствиям для предполагаемых получателей пользы столь регулярно, и столь предсказуемо, что я полагаю, мы должны прийти к выводу – эти последствия не были нечаянными.
Поскольку корректирующий механизм рынка отсутствует как в государственно-экономических, так и в государственно-психиатрических вмешательствах, каждое уменьшает свободу предполагаемых выгодоприобретателей и подрывает их лучшие интересы в том виде, в котором их понимают они сами.

Зарубежная помощь увеличивает власть и престиж политических лидеров, которые получают и распределяют ее, но усугубляет нищету народов, которым она якобы призвана помогать. Сходным образом, психиатрическая помощь увеличивает престиж и власть психиатрических авторитетов, которые ее распределяют, отнимая свободу и достоинство людей, которым, как предполагается, она поможет; отрывая же друг от друга права и ответственность, она оставляет общество на милость класса хищников, наделенных теперь неотъемлемыми психиатрическими оправданиями. 


Впервые опубликовано в выпуске журнала Society за май-июнь 1995 г. 

понедельник, 21 ноября 2016 г.

Выбор Сократа



Перед тем, как его приговорили к последовательно пятнадцати пожизненным срокам тюремного заключения, Джеффри Л. Дамер изложил судье Окружного суда графства Милуоки Лоренсу К. Грэму свое понимание совершенных им преступлений: «Я желал понять, что побудило меня быть таким порочным и злым», - сказал он, предваряя пояснение того, зачем же он пытал, убил и расчленил пятнадцать молодых людей и мальчиков: «врачи рассказали мне о моем заболевании, и теперь я могу немного утешиться».

Суд над Дамером демонстрирует глубоко укоренившееся в нас нежелание смотреть в лицо  основным фактам о природе человека и склонность скрывать, вместо этого, нравственный выбор и личную ответственность злодеев за непроницаемой ширмой правовых фикций и воспринятых буквально медицинских метафор.

Дамер заявил, что он виновен и безумен. Это создает противоречие в терминах. По крайней мере начиная с 18-ого века, в британской и американской правоприменительной практике объявление человека «безумным» означает, что у него отсутствует mens rea (преступный умысел), который отличает безличное событие, приводящее к ранению или смерти, такое как ураган, от  повлекшего ранение или смерть личного поступка, который, соответственно, может быть признан уголовным преступлением.

Профессор права в университете Пенсильвании Майкл Мур, признанный авторитет в сфере закона и психиатрии, излагает это следующим образом: «Поскольку психическое заболевание отрицает наше представление о разумности, мы не считаем душевнобольного ответственным... не будучи способны рассматривать его как в полной мере рациональное существо, мы, для начала, не можем подтвердить существенное условие тому, чтобы считать их действующими  в рамках морали лицами».

Это суждение объясняет, почему традиционная формулировка защиты по невменяемости звучит как «не виновен по причине безумия». Иными словами, адвокаты и психиатры рассматривают безумие — по крайней мере, в тех делах, где это служит их целям — в качестве условия, аннулирующего личную ответственность. Эта модель защиты по невменяемости опирается на аналогию со сценарием такого рода: не ведая об этом, прежде здоровый человек страдает от развивающейся опухоли головного мозга. Он стоит вверху эксалатора, с ним происходит приступ, он падает и сбивает с ног стоящего перед ним пожилого человека, тот падает и умирает вследствие  удара головой о ступеньку. Хотя человек переживший приступ, как физическое лицо, причинил смерть другого человека, он не подлежит какой-либо уголовной ответственности.

Формулировка «виновен, но безумен», таким образом, представляет собой стратегическую право-психиатрическую фикцию, цель которой — обеспечить помещение подсудимого в здание, называемое «больница», а не здание, которое называется «тюрьма».

И действительно, адвокат Дамера подчеркнул, что добивается не освобождения своего клиента, а только его содержания в психиатрической больнице, где его можно «изучить» - как если бы Дамер был объектом, а не  действующим в рамках морали лицом.  Большинство американцев, кажется, не беспокоит тот факт, что мы живем в обществе, где врачам делегированы государством полномочия помещать убийц в «больницы» и «лечить» их, против воли, от несуществующих  заболеваний.

Перед приговором Дамер заявил судье: «Я не хотел свободы. Откровенно говоря, я хотел бы себе смерти». Если и были какие-то сомнения в здравомыслии Дамера, это заявление должно их рассеять. Поскольку у каждого из нас лишь по одной жизни, приговор Дамера к пятнадцати пожизненным срокам представляет собой еще одну правовую фикцию — такую, которую мы, кажется, предпочитаем приговариванию его к смерти (в Висконсине нет смертной казни)  или просто к жизни без освобождения. И мы предпочитаем это тому, чтобы предоставить ему выбор умереть от своей руки.

В наши дни многие люди упражняются в не требующем особых усилий самодовольстве за счет выступлений против смертной казни. Поскольку многие люди желали бы вынести  смертные приговоры наркодилерам, но не действительным убийцам, я обычно избегаю обсуждения этого вопроса. Я, однако, хорошо запомнил дискуссию с одной юной дамой, отвергавшей смертную казнь на том основании, что она сама не смогла бы привести такой приговор в исполнение. Когда я напомнил ей о приговоре Сократу, она переменила тему разговора.

Я полагаю, что Общество Хэмлок и «доктор смерть» Джек Кеворкян – своего рода развлекательные репризы в шоу вокруг претензий на борьбу вокруг действительных границ нашего морального действования, окончательный символ которого состоит в праве на самоубийство – не для смертельно больных, не при содействии врачей, а в принципе.

Заключенный имеет право на библию, на адвоката, на посещения родственников, среди прочего. Если мы преодолеем фобии в отношении препаратов и самоубийства, мы сумеем добавить к этому списку право на пузырек с барбитуратами для каждого заключенного, который этого потребует (или, возможно, только для приговоренных к пожизненному заключению). Вместо этого, мы помещаем таких заключенных как Дамер, под круглосуточный «надзор для предотвращения суицида» и истолковываем их 'саморазрушение в духе леди Макбет' как свидетельство «непролеченного психического заболевания».

У нас есть право лишать людей, осужденных за значительные преступления, свободы. Но не достоинства. Для осужденных, выбор Сократа восстановил бы какую-то часть их утраченного достоинства. Для нас – всех остальных – он помог бы отчасти рассеять психиатрический туман, которого  мы напустили в систему правосудия.

Впервые опубликовано в журнале Reason в мае 1992 г. 

понедельник, 9 мая 2016 г.

"...Вариант газовой камеры, и даже более жестокий"



Чтобы обсудить книгу, такую как «Кто сумасшедший?», необходимо, не вдаваясь в семантические и технические сложности психиатрии, прояснить некоторые основные моменты. Самый важный из них – понятие болезни. Когда человек говорит, что он болен, он, как правило, имеет в виду 
1) что он страдает (или считает, что страдает) от расстройства или ненормальности в деятельности его тела; и 
2) что он хочет (или, по крайней мере, готов согласиться) получить медицинскую помощь. 

Если первое из этих двух условий отсутствует, мы не считаем человека больным. Если отсутствует второе – мы не считаем его медицинским пациентом.

Медицинская практика на Западе исходит из научной предпосылки о том, что целью врача является диагностика и лечение расстройств человеческого тела и этической предпосылки о том, что предоставлять эти услуги он может только с согласия своего пациента.
Иными словами, врачи обучены лечить недомогания тела – а не экономические, нравственные, расовые, религиозные или политические «болезни». И они сами (за исключением психиатров) ожидают требования, а пациенты в свою очередь, ожидают от них, врачевания заболеваний тела – не зависти или ярости, ужаса или безрассудства, нищеты или глупости и других невзгод, преследующих человека.

Чтобы понимать психиатрию, нам требуется понять идею психического заболевания, отчасти происходящую из того факта, что человек может вести себя так, как если бы он был болен, не имея при этом болезней тела. Как же нам реагировать на такого человека? Обращаться с ним так, как если бы он был болен, или как если бы он был здоров? Сегодня считается постыдно нецивилизованным и наивно ненаучным, обращаться с ним как кем-то, кто не болен, - каждый считает, что такой человек очевидно болен, то есть «болен психически».

Я считаю такой подход серьезной ошибкой. Я считаю, что «психическая болезнь» - это метафорическое заболевание.

Эти рассуждения приводят к двум прямо противоположным точкам зрения на психическую болезнь и недобровольную психиатрию (то есть, психиатрию, которую пациент контролировать не может). Согласно одной, психическая болезнь подобна любому другому заболеванию, а психиатрическое лечение – любому иному лечению; согласно другой, такого понятия как «психическая болезнь» не существует, а недобровольное психиатрическое вмешательство – это пытка, а не лечение. Западных и коммунистических психиатров объединяет приверженность первой точке зрения. Разногласия между ними сводятся к тому, что считать психическим заболеванием, кого следует недобровольно госпитализировать и как его следует лечить, когда его туда поместили.

29 мая 1970 года Жорес Медведев, выдающийся биолог-антилысенковец, был, подобно многим другим русским интеллектуалам, заключен в психиатрическую больницу. Благодаря протестам выдающихся ученых и писателей как в России, так и за ее пределами, его освободили без малого три недели спустя. По моему мнению, его отчет интересен не доказательством того, что коммунисты проституируют психиатрию в политических целях, как утверждают братья Медведевы и соглашаются множество комментаторов – поскольку любые недобровольные психиатрические меры являются политическими. В каждом таком случае полицейская власть государства применяется для контроля индивидов, признанных источниками проблем для общества. Интересны, по-моему, взгляд Медведевых и их сторонников в России на советскую психиатрию, а также реакция западных журналистов и психиатров на ситуацию Медведева и советскую психиатрическую практику в целом.

Для начала, Жорес Медведев не критикует недобровольную психиатрию, и даже не задумывается о ней специально. Напротив, он в нее искренне верует: он знает, что некоторые люди здоровы, а некоторые – безумны; что здоровые люди должны быть свободны, а безумные – заточены в психиатрические учреждения, и что хотя он не врач и не психиатр, он может отличить здорового от сумасшедшего. Настаивая на том, что «… в обычном повседневном смысле, я нормально приспособлен к окружению», он неустанно протестует против «незаконности» госпитализации. Однако, он спешит убедить нас в том, что он не против психиатрии, и его взгляды в этом вопросе, как и во всех остальных, совершенно нормальны: «Теперь, в конце этого рассказа, я хочу подчеркнуть, что он определенно не был написан потому, что я считаю, будто в душевной болезни есть что-либо постыдное. Болезнь – это не порок, а неудача, заслуживающая сочувствия и сострадания. Как для пациента, так и для врача борьба с заболеванием может стать трудной и героической. Психические заболевания широко распространены… разумеется, никто не защищен от возможности стать жертвой психического заболевания – гарантий от какой-либо болезни просто-напросто не существует».

В поддержку такой точки зрения он приводит примеры «историй» Гоголя, Достоевского, Чехова, Хаксли, Дарвина, Толстого, Джека Лондона, Хэмингуэя и нескольких других людей, каждого из них в качестве душевнобольного. Иными словами, Медведев излагает психиатрическую пропаганду, неотличимую от официальной линии Американской медицинской и психиатрической ассоциаций.

Искренность психиатрических убеждений Медведева пошатнуть невозможно. Его вера в недобровольную психиатрию столь тверда и непоколебима, что он немедленно применяет ее в отношении  любимого старшего сына. Когда его мальчик проявляет поведение, которое Медведев описывает как «хиппи» - мы узнаем об этом в самом начале книги – «мы были вынуждены обратиться за советом к психиатру: то есть мы предприняли действия, естественные для родителей, шокированных неприемлемыми изменениями в характере ребенка в трудном возрасте».

Может быть, Медведев не понимал в это время того, что понял позднее: он пишет, что «психиатры играют все более важную роль во всем этом [в социальном и политическом использовании медицинских досье] – они могут тайно запретить молодому человеку доступ в учебные заведения или к поездкам за границу даже в качестве туриста, или объявлять о его пригодности или непригодности ко многим видам работ. Медицинские записи, хранящиеся в больнице или диспансере, способны причинить человеку такие же проблемы, как приговор суда или еврейское происхождение».

Из этого можно заключить, что Медведев очень хорошо понимает природу институциональной психиатрии (то есть психиатрических услуг, которые оплачивает и контролирует государство) поскольку здесь он правильно ее описывает - как систему социального контроля посредством наложения стигмы. Однако он этого не признает, настаивая на том, что психиатрия – это просто разновидность медицинской практики, которой «злоупотребляют» злые бюрократы. Он сам, разумеется, применял бы ее правильно. А именно, вот таким образом: «Мы, разумеется, слишком хорошо знаем о маньяках и фанатиках с «бредом реформаторства», которые были способны осуществлять массовые убийства, террор, геноцид – сюда входят Нерон, Гитлер, Гиммлер, Ежов. Берия, Сталин». Все это было бы патетически абсурдно и смешно, если бы не тот факт, что именно непоколебимая вера в мифологию душевной болезни и все то, что из нее проистекает, повлекла за собой бедствия, причиненные не только Медведеву, но и бесчисленным другим.

Чехов и Замятин достаточно давно понимали, что такое психиатрическое учреждение. Не столь давно это понял Валерий Тарсис – но не Жорес Медведев. Оказавшись лично жертвой этого медицинского преступления против человечности, он занимает позицию тех, кто его жертвой сделал – ведь он считает недобровольную психиатрию неправомерной пыткой не в отношении всех, кто ей подвергся, а только в отношении себя (и небольшого круга людей, которым он симпатизирует).

Более того, протесты русских интеллектуалов против психиатрического заточения Медведева, с таким восторгом поддержанные в западной печати, не столь обнадеживающи, как это кажется на первый взгляд. Поскольку, подобно Медведеву, авторы подчеркивают свою лояльность принудительной психиатрии. Чего они пытаются добиться – или так это выглядит – так это защитить человека из своей среды.

Среди протестовавших против госпитализации Жореса Медведева был Александр Солженицын. Он написал: «Пора бы разглядеть: захват свободомыслящих в сумасшедшие дома есть духовное убийство, это вариант газовой камеры, и даже более жестокий». (выделение Солженицына). Однако почему Солженицын возражает исключительно против психиатрического заточения здоровых? И что наделяет его уверенностью в том, что Медведев не был «безумен»? Представляется, что согласно законам о психической гигиене сообщества Массачусетс, Медведев подпадал под применимый стандарт «безумия», по которому человек должен быть «склонен вести себя так, чтобы явно нарушить установленные законы, обычаи, соглашения или мораль сообщества». В действительности, трудно вообразить себе кого угодно, кто не подошел бы под данный статут подлежащего госпитализации психически больного.

Было бы ошибкой объяснять это глупостью законодателей, составивших такие законы. Напротив, это доказывает их ум и дальновидность, поскольку туманность и всеохватность стандартов недобровольной психиатрической госпитализации служат поставленной цели – наделить дискреционной властью тех, кто исполняет законы о психической гигиене.

И в этом кроется несостоятельность достойного во всем остальном восхищения, призыва Солженицына. Что такого есть в понятии «психическое заболевание», что превращает человека, пораженного таковым, в подходящую жертву для преступлений против человечности? Если недобровольная психиатрическая госпитализация и «лечение» морально столь же неприемлемы, сколь и медицинские преступления нацистов, как они могут оказаться приемлемы по отношению к любому человеку, здоровому или больному, врагу или другу?

Иными словами, почему протест может быть направлен только против сожжения на костре людей, невиновных в ереси? Почему не распространять его также и против сожжения еретиков? Если мы видим, что недобровольные психиатрические вмешательства – это преступления, нам следует их упразднить. Если мы полагаем, что это лечение, то мы вынуждены проявлять бдительность в том, чтобы люди, которых подвергают этим мерам, в самом деле были «психически больны», и следовательно, заслуживали «помощи», столь заботливо им предоставляемой.

Призыв Солженицына, особенно фразы, в которых он высказан, однако, крайне важны. Странно, и удручает, лишь то, что он, а также журналисты и психиатры, его поддержавшие, не развивают аргумент до конца. Что они или не могут, или отказываются, увидеть поразительные сходства между прессой, контролируемой государством, и психиатрией, контролируемой государством. 

Когда государство контролирует прессу, как это имеет место в России, газеты печатают лишь то, что, граждане должны читать, по мнению государства. То, что люди желают читать сами, а государство этого не хочет, они или не могут получить, или должны читать в самиздате (копии книг, изготовленные самостоятельно).  То же самое происходит и с психиатрией. Когда государство контролирует психиатрию, как это имеет место в России, она назначает людям такое «лечение», которое они должны получать по его желанию. Если бы люди хотели получить психиатрические услуги для себя (но не для своих близких) по собственному выбору, им пришлось бы обращаться за ними в «самиздатную» психиатрию. Очевидно, что это невозможно по политическим причинам. Ведь вся психиатрия в тоталитарных государствах, и вся институциональная психиатрия – в нетоталитарных, состоит на службе у государства.

Более того, в заметном освещении со стороны западной прессы судьбы Жореса Медведева и других выдающихся русских, подвергшихся такому «лечению», а также протестов русских интеллектуалов  против этого, имеет место горькая ирония. Происходящее создает впечатление, будто такие психиатрические практики – это особенные искажения советской политической или психиатрической систем. Действительно, группы населения, которые американцы репрессируют с применением психиатрии, едва ли такие же, как те, которых репрессируют русские. Однако факты состоят в том, что американцы подавляют их больше, и подавляют подчас более жестоко, чем в России.

В психиатрических больницах США заключено приблизительно в три раза больше человек, чем в СССР. Эзра Паунд был в заточении тринадцать лет; Жорес Медведев – 19 дней. Джеймс Форрестол, Эрнест Хэмингуэй, Мэрилин Монро и Эрл Лонг – лишь немногие среди известных американцев, которых институциональные психиатры объявили сумасшедшими и поместили в сумасшедшие дома, тем самым помогая или их физическому разрушению, или духовному, или тому и другому. И где же были американские и британские Солженицыны, которые подняли бы голос в их защиту?

О советских ученых и писателях, по крайней мере, можно сказать, что они осознают инквизиторский альянс между (русским) государством и психиатрией, когда они его видят. Американские же писатели и ученые стоя аплодируют расправе, как если бы это была образцовая модель современного душевного лечения, как это заявляют ее вершители.

Скрытым за риторикой современной политики («капитализм», «коммунизм», «социализм», «демократия») и психиатрии («диагноз», «госпитализация», «лечение») остается простой и неизбежный вопрос:  что, в повседневной жизни гражданина, контролирует государство, а что – контролирует он сам? В России, государство контролирует найм на работу и поиски жилья, транспорт и медицину, промышленность и сельское хозяйство, образование и прессу. В Британии и Соединенных Штатах некоторые из этих областей по-прежнему находятся под личным контролем. Но не институциональная психиатрия: и в коммунистических, и в некоммунистических странах такие психиатрические вмешательства инициируются, продолжаются и прекращаются по воле институционального психиатра и его начальников.

Институциональная психиатрия, таким образом, представляет собой разновидность отношений клиента с экспертом, в которой что-то якобы делается ради клиента, в то время как на самом деле, ему это причиняют. Могло ли быть иначе? Если эксперт может посредством полицейской власти государства навязать себя и свои услуги клиенту, а клиент не вправе отвергнуть назначения такого эксперта – что ж, клиент попался.

В прежние времена такое учреждение, благосклонно воспринимаемое церковью и правоверным большинством, называлось «Инквизиция». В наши дни, такое же учреждение, благосклонно воспринимаемое интеллектуалами и наукой, называется – «движение за психическое здоровье».


рецензия на книгу Жореса и Роя Медведевых  "Кто сумасшедший?". Опубликовано в "New Society", 16 декабря 1971.

среда, 6 апреля 2016 г.

Предотвращает ли самоубийства психиатрическое “предотвращение самоубийств”?

отрывок из книги "Fatal Freedom"

Ответ на этот вопрос однозначен - нет, не предотвращает. Дело не только в отсутствии свидетельств в пользу понижения частоты самоубийств засчет недобровольных психиатрических мер по их предотвращению. Имеющиеся данные указывают, что эти меры данную статистику увеличивают. Покойный профессор психиатрии Джонас Робитчер мудро заметил: “бесплатные психиатрические услуги, особенно в ситуации, когда отсутствуют иные разумные меры помощи, соблазнительны... города, в которых предлагаются программы предотвращения самоубийств, к примеру, демонстрируют увеличение, а не падение уровня самоубийств... существует возможность, изученная недостаточно глубоко, того что услуги [по психиатрическому предотвращению самоубийств] в действительности, усугубляют патологию”.i
Группа исследователей рассмотрела опубликованные исследования по данной тематике и “пришла к выводу, что центры предотвращения суицидов не охватывают население с наибольшим риском и возможно, подталкивают людей с низкой степенью риска к данному действию”ii
Обнародованная в январском выпуске за 1998 год официальной газеты Американской психиатрической ассоциации “Сайкиэтрик ньюс” статья сообщает читателям, что “несмотря на десятилетия прогресса в развитии психиатрических препаратов, изменения показателей самоубийств за последние 25 лет были незначительны”.iii
Даже Эрвин Стинджел, один из наиболее известных защитников предотвращения суицидов, признал, что вместо понижения частоты суицидов, “триумфы научной медицины, напротив, склонны ее увеличивать”.iv
Стоит заметить, что программы предотвращения самоубийств порождают результаты, противоположные ожидаемым, не благодаря “триумфам научной медицины”, а вследствие ужасов и опасностей психиатрического лишения свободы, с ними связанных. Эрнст Хэмингуэй, Сильвия Плат и Вирджиния Вульф – лишь немногие из числа известных людей, чьи самоубийства были по крайней мере частично спровоцированы страхом перед психиатрическим лишением свободы и недобровольным психиатрическим лечением. Сама необходимость указывать на этот факт свидетельствует о предвзятом характере профессиональной литературы о самоубийствах и о бездумном принятии на веру благодетельности психиатрического принуждения, со стороны средств массовой информации.
Антонин Арто знал об этом лучше. Он писал: “Я провел в сумасшедшем доме девять лет и никогда не был одержим идеей самоубийства, но знаю, что каждый разговор с психиатром, каждым утром во время его обхода, пробуждали во мне желание удавиться от понимания того факта, что я не смогу перерезать ему глотку”.v
Не признавая в полной мере ведущей роли принуждения в том, что результаты усилий по предотвращению суицидов противоположны заявленным целям, L. D. Hankoff и Bernice Einsidler отмечают: единственная программа предотвращения самоубийств, “связанная со снижением показателя самоубийств … это телефонная служба, управляемая группой “Самаритяне” в Англии... Самаритяне подчеркивают, что их деятельность исключает любые возможности принуждения... даже перед лицом очевидного плана суицида со стороны клиента. Суицидальный индивид знает, что в результате его обращения к самаритянам не последует никакого посягательства на его свободу”vi

Тем не менее, большинство психиатров решительно защищают принудительное психиатрическое предотвращение самоубийств. Психиатрическая доктрина в том и заключается, что у психиатра имеется профессиональная обязанность “защищать пациента от его [суицидальных] желаний”.vii Это кредо неизбежно вытекает из понимания психиатром человека, намеренного убить себя, как чего-то вроде экзистенциальных сиамских близнецов, из которых один желает умереть, а второй- жить. Психиатр диагностирует у суицидального “близнеца” статус больного и неразумного, а у несуицидального – здорового и разумного; он заключает, что в помощи психиатра нуждаются оба. Первый - чтобы защитить его от болезни. Второй – чтобы защитить его от его самоубийственного близнеца. Далее он водворяет пациента в психиатрический стационар. Опьяненный делом предотвращения самоубийств, психиатр извращает знаменитое “Дай мне свободу, иль дайте мне смерть!” Патрика Генри в виде лозунга вроде “Дайте ему ( пациенту) принудительную госпитализацию, дайте ему препараты, дайте ему электрошок, дайте ему лоботомию, но не дайте ему выбрать смерть!” За счет столь радикального отрицания за другим человеком правомерности желания умереть, психиатр определяет стремления другого человека как отсутствие стремлений вообще. Результатом становится предельная инфантилизация и обесчеловечивание человека, склонного к самоубийству.

Интересно, что политические философы давно поняли и отвергли политическую версию такой аргументации как нечто поверхностное и своекорыстное, однако не решились критиковать или опровергать ее психиатрическую версию. Отрицание данной формы терапевтической тирании Исайей Берлиным не ново, но хорошо изложено. Он писал:

В ходе истории понятие позитивной свободы подвергалось еще более страшным искажениям. Кто распоряжается моей жизнью? Я. Я ли? Невежественный, растерянный, ведомый туда и сюда неконтролируемыми страстями и побуждениями... Существует ли во мне высшая, более рациональная, свободная воля, способная понимать, управлять страстями, невежеством и другими недостатками, уровня которой я смогут достичь только посредством процесса обучения и понимания, процесса, который может быть организован только теми, кто мудрее меня, кто заставит меня осознать мое истинное, “настоящее”, глубочайшее “я”, мою лучшую сущность? Таков широко известный метафизический взгляд... поскольку я сам, пожалуй, не достаточно рационален, то должен подчиняться тем, кто действительно рационален, тем, кто знает, что есть благо не только для него самого, но и для меня... Человеку может казаться, что он сломлен этими авторитетами, но это иллюзия: когда он вырастет и достигнет совершенно зрелого, “настоящего” “я”, то поймет, что если бы он был таким же мудрым, то сделал бы для себя то же самое, что для него сделали другие, будь я мудрее, когда я был в низшем состоянии...

В мире не было ни одного деспота, который не использовал бы этот метод аргументации в целях отвратительного угнетения во имя идеального “я”, которое он стремился создать своими собственными, возможно несколько жестокими и на первый взгляд (правда, на первый взгляд низшего эмпирического “я”) морально низкими, средствами. “Инженер человеческих душ”, используя выражение Сталина, обладает наилучшим пониманием … любая тирания, будь то тирания марксистского лидера, короля, фашистского диктатора, главы авторитарной Церкви, какого-либо класса, или государства, стремится к лишенному свободы “настоящему я” человека, и “освобождает” его для того, чтобы это “я” могло достигнуть уровня тех, кто раздает распоряжения. viii

В отсутствие такой критики терапевтического государства со стороны авторитетных политических философов, средства массовой информации и общество принимают на веру тезис, будто психическая болезнь – такое же заболевание, как, например, аппендицит. Пациент, погибший вследствие не предотвращенного самоубийства, уподобляется пациенту, умершему в результате воспаления аппендикса, оставленного без внимания, и следовательно, обязанность психиатра – предотвратить самоубийство, если потребуется, с применением силы. Не имеет значения, что психическое заболевание ни в чем не похоже на аппендицит; что добровольная смерть вследствие суицида вовсе не подобна недобровольной смерти от воспалившегося аппендикса; что если бы эти два состояния и были бы подобны, то психиатр не имел бы права лечить так называемого пациента без его согласия.
Утверждение, что “психическое заболевание подобно любому другому заболеванию”, особенно, когда его приводят в контексте предотвращения самоубийств, не опирается ни на на полученные на опыте подтверждения, ни на логическое обоснование тому, а почему мы, собственно, должны в это поверить. Его задача другая – подвести риторическое и моральное оправдание под уже установившуюся общественную практику.

Критическое рассмотрение судебных определений показывает, что предотвращение самоубийств не имеет с лечением и медициной ничего общего. Вместо этого, оно представляет собой “опеку и контроль”. Пример: родители молодого человека, совершившего самоубийство в период, когда он получал консультирование, подают в суд за причинение ущерба. Суд отказывает истцам, заявляя следующее: “Человек, как правило, не несет ответственности за действия другого, и не обязан защищать его от ущерба, если только не имеют место особые отношения опеки или контроля”ix
Психиатров признают ответственными перед законом за ущерб, который их пациенты причиняют себе, главным образом потому, что психиатры провозглашают свою обязанность осуществлять над пациентами контроль и опеку.
Пытаться не позволить человеку убить себя – не означает изощренных профессиональных действий, опирающихся на замысловатые навыки или познания. Как и во в всяком другом случае, когда нужно не дать другому человеку что-то сделать, исполнение задачи требует предоставить исполнителю почти неограниченную власть над субъектом, лишить субъекта средств и возможности убить себя и удерживать субъект в таком состоянии до тех пор, пока не станет “безопасным” отпустить его без риска того, что он себя убьет.
Очевидно, что на практике это невозможно. Поскольку это невозможно, психиатры
располагают практически неограниченной свободой применять самые разрушительные меры предотвращения суицида, которые только можно вообразить, при условии, что эти меры называются “лечением”. Авторитетный Американский учебник по психиатрии (издание 1959 года) одобряет лоботомию для “пациентов, если им угрожает инвалидность или самоубийство и никакой иной метод не представляется способным облегчить или восстановить их состояние”.x В издании 1974 года лоботомию сменило электрошоковое лечение в степени, достаточной, чтобы сломить волю индивида к самоубийству: “...мы защищаем его применение в первоочередном порядке для одного вида пациентов – возбужденных пациентов, как правило средних лет, обычно мужчин, проявляющих откровенные суицидальные намерения. Мы даем ЭСТ такому пациенту... ежедневно до тех пор, пока ментальное замешательство не возобладает над способностью пациента исполнить своё суицидальное стремление, и не ослабит его”.xi

Обычный человек, столкнувшись с термином “предотвращение самоубийств”, едва ли заподозрит, что психиатры наделены властью, а также бессердечием, требуемыми, чтобы исполнять такие меры к людям во имя предотвращения самоубийства

 
iJ. B. Robitscher, The Powers of Psychiatry, p. 130.
iiA. M. Jeger, “Behavior Theories and Their Application”, в: L.D. Hankoff, B Eisindler, eds., Suicide, p. 196; см. Также I. Trowell, “Telefone Services,” ibid., pp. 401-9.
iiiResearch and Clinical News, “Suicide Rates Have Not fallen Despite Better Psychotropics”, Psychiatric News, 16 January 1998
ivE. Stengel, Suicide, p. 13
vA. Artaud, “Van Gogh, the Man Suicided by Society” (1947) в: Artaud, Selected writings, pp. 496-97.
viL.D. Hankoff, B. Einsidler, “The Dialectics of Suicide”, в: L.D. Hankoff, B. Einsidler, eds., Suicide, pp. 415-16
viiP. Solomon, “The Burden of Responsibility in Suicide”, JAMA 199 (January 1967): 324
viii I. Berlin, “My Intellectual Path”. London, 2000.
ixNally v Grace Community Church, 47 Cal. #d 278(1988), p. 98. Выделение добавлено.
xS. Arieti, American Handbook of Psychiatry, vol.2, p. 1527
xiS. Arieti, American Handbook of Psychaitry, 2-nd ed., Vol 5, pp. 467-7