По дороге в терапевтическое государство

рецензия на книгу Валерия Тарсиса “Палата № 7”

Валерий Тарсис – литературный критик, писатель и переводчик.    В 1960-м году он переслал английскому издателю рукопись, в которой едко критиковалась жизнь в хрущевской России. Этот текст, озаглавленный “Сказание о синей мухе”, вышел в октябре 1962 года в Англии под псевдонимом Иван Валерий. В действительности, Тарсис не хотел пользоваться псевдонимом, и сам он в России не делал секрета из того факта, что передал рукопись для издания за границей. В августе 1962 года, спустя два месяца после появления “Сказания о синей мухе” в Лондоне, Валерий Тарсис был арестован и помещен в московскую психиатрическую больницу имени Кащенко. Вскоре новости о его судьбе дошли до Запада, и в февральском номере “Обсервер” 1963 года о нем появилась статья, подготовленная британским журналистом Эдвардом Крэнкшоу. В марте Тарсиса освободили.

Палата № 7 представляет собой отчет Тарсиса о том, что с ним происходило в “лечебнице для душевнобольных”. Он написал ее вскоре после освобождения, а летом 1964-ого года переправил в Англию. Главный герой этой автобиографической повести, русский писатель Валентин Алмазов, арестован и помещен в психиатрическое учреждение по тому же самому обвинению, что и Тарсис. Он удерживается в знаменитом русском сумасшедшем доме “Канатчикова дача” - расхожее название психбольницы имени Кащенко, и освобождают его после протестов на Западе.

Таковы, в кратком изложении, сюжет “Палаты №7” и канва событий, которые за ними стоят.

Что мы можем вынести из нее?

Я просмотрел много американских и английских комментариев к этой книге. Все они рассматривают ее исключительно как произведение, посвященное политической критике режима. Почти за год до американского издания книги такое истолкование предложил С. Л. Залзбергер в выпуске “Нью-Йорк Таймс” за 28 октября 1964 года:

“Хрущев... сражается с писателями, под влиянием его реформ оживившимися в достаточной мере, чтобы требовать полной свободы. Хрущев нанес ответный удар, ограничив несколько самых смелых голосов – но не в тюрьмах или концлагерях, а в психиатрических учреждениях и санаториях".

Кратко обозрев книгу и отметив, что “материальные условия в палате № 7 не слишком плохи... все, чего им [“пациентам”] недостает – это свобода”, Залзбергер делает вывод:

“Рассматривая эту странную книгу, остается гадать, способна ли система, создавшая при Хрущеве Палату № 7 в качестве заведения, расположенного на полдороги к тюрьме, так или иначе повлиять на самого Хрущева. Во времена Сталина политическое падение заканчивалось в пыточной камере, камере смертников или сибирском лагере за колючей проволокой. Хрущев, к его чести, практически покончил с этим...”

Предположение, что Палату № 7 следует рассматривать как политический комментарий в отношении современного советского общества, развивает Элиот Грэхэм. Тарсис стремился опубликовать палату № 7 на Западе, пишет Грэхэм, “потому что хотя советское правительство заявляет, что политзаключенных в Советском Союзе нет, практика помещения неудобных граждан в сумасшедшие дома, как представляется, распространилась широко, и это шокирует тем более, что подобное можно проделать с человеком без суда, а срок его заключения неограничен”.

На мой взгляд, данные комментарии не отражают глубоких уроков, которые содержатся в этой книге. Что мы обнаруживаем, рассматривая ее как описание психиатрической госпитализации – в данном случае, разоблачение советской психиатрической системы? Эту же самую претензию – что их лишают свободы необоснованно и несправедливо – высказывают люди, помещаемые в сумасшедшие дома по всему миру. Как мы решаем, справедливо такое утверждение или нет?

Ирония Палаты № 7 ускользнет от тех, кто не поставит на место Валерия Тарсиса немца, француза или американца. Допустим, американский поэт помещен в психиатрическую больницу, но при этом заявляет, что он здоров. Кто ему поверит? Валерий Тарсис пробыл в заключении шесть месяцев; Эзра Паунд – тринадцать лет.

Наша логика в отношении недобровольной психиатрической госпитализации очевидно такова: если русский помещен в учреждение для сумасшедших, это потому что он здоров, но слишком сильно любит свободу. Если американец помещен в учреждение для сумасшедших, это потому что он безумен, а свободу любит столь мало, что лишая его свободы, мы предоставляем ему “терапевтическую среду”. “Вот единственный суд, - провозглашает судья в Чикаго, - в котором подсудимый выигрывает всегда. Если его освобождают, это значит, что он здоров. Если его госпитализируют, то это для его же собственного блага”. Пожалейте бедных русских, лишенных таких гарантий “гражданских прав душевнобольного”!

В действительности, замечания Тарсиса о психиатрии и психиатрах куда более глубоки и беспощадны, чем его наблюдения о советском обществе или о советской политической системе. Вот несколько примеров.

Главный герой, Алмазов, силой доставлен в больницу. “Утром главный московский психиатр допрашивал Валентина Алмазова. Именно допрашивал, как следователь преступника. В кабинет к нему Алмазова привел стражник, который во время допроса оставался за дверью. Янушкевич даже и не пытался делать вид, что он разговаривает как врач с больным, он даже не упомянул о болезни, видно, привык уже к тому, что он полицейский. Упитанный, розовощекий, самоуверенный, он снисходительно поглядывал на Алмазова...»

Вот как сам Алмазов видит эту ситуацию: «...я вас врачом не считаю, человеком еще меньше. Ваше заведение вы можете называть больницей, но я его считаю тюрьмой, куда меня бросили, как это водится у фашистов, без суда и следствия. И если вы не хотите скандалов, то давайте условимся. Я — узник, а вы — мой тюремщик. Никаких разговоров о медицине, здоровье, родных не будет. Никаких лекарств, исследований. Ясно?»

Очевидно, у Алмазова отсутствует адекватная самооценка: бедняга даже не понимает, что он болен!

Далее следует красноречивый диалог между Алмазовым и профессором Штейном, одним из самых неприглядных психиатрических персонажей в больнице:

« — Ну что ж, давайте знакомиться, Валентин Иванович, — с напускной развязностью начал Штейн. — Меня зовут Абрам Григорьевич. Расскажите, как вы попали сюда, как заболели.

Алмазов посмотрел на Штейна исподлобья таким уничтожающим взглядом, что тот даже заерзал на диване.

— Знакомиться с вами у меня особенной охоты нет, но вынужден. А привезли меня сюда полицейские. Здоровье у меня отличное, а ваша задача расстроить его. Предупреждаю, это вам не удастся.

— Неважно, как вы сюда попали. Но имейте в виду, что здоровые сюда не попадают.

— Точно так же говорили чекисты на допросах. Невинные не могут попасть в советскую тюрьму, — говорили они, — а тот, кто это утверждает, — антисоветский человек. Значит, ему место в тюрьме... Ну, а теперь сталинские тюрьмы заменены сумасшедшими домами».

Будет ошибкой полагать, что Палату № 7 населяют исключительно политические диссиденты. Многие среди узников – обычные люди, вроде пожилого мужчины, который преграждал дорогу сексуальным аппетитам своей супруги. Врач-психиатр Анна советует своей подруге Татьяне: 
— Дело очень простое. Напиши нам в диспансер заявление, что муж, который значительно старше тебя и уже страдает импотенцией, устраивает тебе бесконечные сцены ревности и даже грозит. 
— Да, он однажды кричал: «Я тебя убью...» …

Я был удивлен и даже обрадован взглядами, которые Тарсис вкладывает в уста профессора Нежевского. Профессор Нежевский – пожилой психиатр, которого коробят полицейские методы его советских коллег. Он говорит французскому психиатру Рене Жийяру: “Я несколько раз пытался говорить в министерстве о ваших методах лечения, но там и слушать не захотели. ... у вас избегают применения лекарственной терапии, в лечебницах запрещается строжайше всему персоналу произносить слово «больной», вы лечите, только изменяя образ жизни пациента: полная свобода время препровождения, передвижения...»

Жийяр отвечает:  
— Значит, вы только ограничиваетесь таблетками счастья? 
— Да, таблетки счастья, как вы их метко назвали, — все эти аминодины, анадаксины и прочая муть, на которою наши эскулапы молятся.  

И так до тех пор, пока в конце концов, Жийяр не произносит:  
— Принудительное лечение — это варварство, дикость, и мы на это никогда не пойдем. В нашей жизни есть, конечно, темные места, но на свете без теней не обойдешься. Всякое насилие отвратительно. Особенно идейное, душевное». 

В день, когда я пишу эти строки, отчасти в ответ на демонстрации Конгресса расового равества и молодежи, сжигающей свои призывные билеты, Уильям Уолш, мэр Сиракуз, предложил «законодательную программу из шести пунктов, нацеленную на снижение преступности и гражданского неповиновения среди молодежи ...» Уолш требует, чтобы «центр по исследованию и лечению несовершеннолетних делинквентов включили в новый, планируемый здесь центр психического здоровья стоимостью в несколько миллионов долларов». 

Нет, палата №7 имеет место не только в Москве. Не является она и недавним изобретением. Психиатрические меры были с нами столетиями. Наследие процессов над ведьмами, они представляют собой одно из проявлений перехода — в западных обществах — от теологического к светскому, и от магического — к «научному» методам социального контроля. Однако только после создания в современных обществах обширной психиатрической бюрократии недобровольная психиатрическая госпитализация стала одной из главных полицейских сил власти современного государства. Приписывать это зло только коммунизму или только капитализму было бы чрезмерным упрощением ситуации и бегством от проблемы.

И действительно, обращаясь к чеховской Палате № 6, Тарсис признает, что понимает это. Чехов, сам будучи врачом, главным героем сделал не пациента, а психиатра — доктора Андрея Ефимыча. Доктор, как честный человек, вскоре понимает что не сможет вынести задачу, за которую он поневоле взялся. Затем он совершает смертельную ошибку, вступив в беседу с пациентом — как будто с сумасшедшим такое возможно! Следует драматическая развязка: психиатра объявляют безумным, помещают в отделение, и после избиения смотрителем он умирает от удара. До того, как его объявили сумасшедшим, чеховский психиатр говорит следующее:  


«Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю; я нечестен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье... Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет позже, я был бы другим». 

Чтобы не упустить смысл Палаты №7, небходимо понимать два факта. 1. Ни недобровольная психиатрическая госпитализация, ни ее политическое применение или злоупотребление ею не были изобретены Советами. 2. За недобровольной госпитализацией скрывается фундаментальная логика, принятая по всему миру несколько столетий тому назад и широко признаваемая поныне. Согласно ей, «гуманно» и «полезно» лишать человека свободы — то есть, права, второго по значению, следом за правом на жизнь — на основании «душевного заболевания» (или потому, что такое «заболевание» делает его «опасным для себя и окружающих»); коль скоро это так, остается единственный вопрос — определить что такое психическая болезнь и как она устанавливается, или кто собственно болен.

Так, объясняет Тарсис, «было общепризнанно, — руководителями, врачами, идеологами, писателями, — что если человеку не мил социалистический рай, он — сумасшедший и его надо лечить». Каждое из современных государств на протяжении последних полутораста лет выработало собственные теории и определения безумия. Именно в этом политический и психиатрический анализ Палаты № 7 должны прийти к одному и тому же: к лучшему пониманию светского общества, его бюрократий и методов социального контроля, и среди них — институциональной психиатрии.  

Список известных людей, лишенных свободы при помощи психиатрического заточения, занял бы несколько страниц. Среди них были государственный секретарь Форрестол, губернатор Эрл Лонг, генерал Эдвин Уокер, Эзра Паунд, Эрнст Хэмингуэй и Мэри Тодд Линкольн в США; в Германии — Марга Крупп, жена Фрица Круппа, госпитализированная Кайзером за шум, поднятый ее жалобами в отношении гомосексуальных оргий мужа; в Австро-Венгрии — Игнац Земмельвейс, открыватель родильной горячки, оскорбивший коллег и общественность высказыванием взгляда о том, что эта болезнь вызывается грязными руками врача. 

Совсем недавно люди верили, что рабство — хорошее установление, при условии что порабощению подвергаются те кто надо; в исторической последовательности, кем надо были побежденные на войне, затем язычники, затем негры. В конце концов, человечество пришло к выводу, что рабство — основополагающее преступление против человека, кого бы ни заносили в класс рабов, и по какой бы причине этого ни делали. 

Я считаю недобровольную психиатрическую госпитализацию таким же основополагающим преступлением против человека. Ни одному взрослому человеку роль «больного» не должна быть навязана силой государственной власти. Единственное отклонение, в котором правительство должно быть способно обвинить человека — это нарушение закона. И когда его обвинили таким образом, он разумеется должен обладать всеми гарантиями, которые предусмотрела Конституция. 

Много лет назад Бертран Рассел предсказал, что что коммунистический Восток и свободный Запад начнут сближаться под давлением сил коллективизма, и будут сближаться до тех пор, пока разница между ними не станет неразличима. Спустя годы Оруэлл предупреждал о таком бесславном будущем в «Скотном дворе». 

Последний параграф книги звучит так: 

«Двенадцать голосов злобно перебранивались, отличить, какой из них чей, было невозможно. И тут до животных наконец дошло, что же сталось со свиными харями. Они переводили глаза со свиньи на человека, с человека на свинью и снова со свиньи на человека, но угадать, кто из них кто, теперь было невозможно».

Природа «машины», сводящей воедино человека и свинью, представляется очевидной — это современное государство, будь оно полицейским государством Востока или бюрократическим государством Запада. 

Вытесняя «личное счастье» человека «общественным», современные общества стремятся отлучить индивида от полиса, таким образом лишая его права голоса при решении любых вопросов, за исключением его самых обыденных интересов. Результатом становится человек, лишенный политики. Стоит ли, в таком случае, удивляться тому, что современный «психологический человек» интересуется психическим здоровьем куда больше, чем свободой? Так личность становится все меньше и меньше гражданином, и все больше и больше — пациентом.  

Очевидна, однако, не только роль современного массового бюрократического общества как апарата, который деполитизирует человека. Ясно также, что институциональная психиатрия — его важная деталь. Русские называют ее «Палата № 7» или «Канатчикова дача». Мы называем ее государственная психбольница или центр душевного здоровья. Вот так тоталитарная тирания и народная (неконституционная) демократия стремятся навстречу друг другу - в терапевтическом государстве. 

Впервые опубликовано в  New Republic, 11 Dec. 1965   

Злоупотребители свободы

      Подобно хлопьям снега в зимнюю бурю в Сиракьюз, диагноз «паранойя» полностью накрыл собой образ Преподобного Джима Джонса. Я предлагаю вновь рассмотреть некоторые факты из жизни этого марксистско-христианского священника, прежде чем зловещая правда о поведении его и его последователей будет целиком похоронена под психиатрическими спекуляциями и диагнозами. 

     Почти все, кто знал Джонса, считали его абсолютно здоровым умственно. Среди них были выдающиеся мужчины и женщины, казалось бы, обладающие разумом и проницательностью. Например, во время президентской кампании Картера в 1976 году, Розалин Картер и Джим Джонс обедали вместе в Сан-Франциско. Г-жа Картер, будучи – как мы знаем - одним из наиболее передовых экспертов по душевному здоровью в Америке, не заметила у Преподобного никаких признаков психической болезни. Напротив, в марте 1977 года она написала ему одобрительное послание в ответ на предложение предоставить Кубе медицинскую помощь, а после выборов пригласила его на инаугурацию, и он принял это приглашение. 

Теперь все знают, что в либеральных политических кругах Калифорнии Джонса считали, по меньшей мере, «нормальным». Торжественный обед «Борьба Против Притеснения» со сбором пожертвований (25 долларов с посетителя) в пользу Храма Народов был запланирован в Сан-Франциско на 2 декабря 1978 года. Из этого очевидно, что в дни, непосредственно предшествующие массовой гибели людей, Джонса считали психически здоровым и достойным восхищения. На обеде должны были чествовать Дика Грегори и двух адвокатов Храма — Марка Лэйна и Чарльза Гэри (в качестве спикеров). Мероприятие поддержали 75 человек, видные политики и руководители города. Обед был отменен после массового убийства. 

Энтузиазм ревнителей общественного психического здоровья по поводу Джонса неудивителен, если учесть впечатляющий послужной список его полезной «психотерапевтической» деятельности. Джонс «излечивал наркоманов». Он «реабилитировал» утративших цель жизни американцев, наставляя их на путь спасения через коммуну. Он даже выступал против самоубийства – в тех случаях, когда это был личный выбор самого человека. В день Поминовения в 1977 году Джонс возглавил делегацию членов Храма Народов на марше по мосту «Золотые ворота» в Сан-Франциско, требовавшую, чтобы город обустроил на мосту барьер против самоубийц. 

В дополнение к этим свидетельствам психического здоровья и заслуживающего всякого одобрения характера Джонса, имеются также высказывания личного врача Джонса о том, что священник был психически нормален и достоин восхищения как нравственно выдающаяся личность. Доктор Карлтон Гудлет, которого «Нью Йорк Таймс» назвала «выдающимся чернокожим врачом» из Сан-Франциско, посещал Джонса в Гайане. После этого Гудлет сообщил газете: «Я был убежден в том, что Джонс проводит в Гайане блестящий эксперимент. Там люди на самом деле обретают лучшую форму. Лучшую, чем та, что была бы у них, останься  они в Сан-Франциско». После массовой гибели людей доктор Гудлет в беседе с журналистами даже выставил диагноз, но не Джонсу, а его разочаровавшимся последователям: «Ко мне приходили покинувшие церковь. Это были просто пограничные невротики».

 Сказать, что Джима Джонса считали психически здоровым, было бы недооценкой — его считали блестящим целителем умов, великим «терапевтом». Многие из коммунаров до прихода к нему были наркоманами. Один из выживших при массовом умерщвлении, Тим Картер, сообщил Таймс, что в Калифорнии он «серьезно сидел на наркотиках», и Джонс исцелил его. Отец Тима Фрэнсис Картер (оба его сына были наркоманами), восхвалял лечение Джонса в разговоре с корреспондентом Таймс: вступив в Храм, «они оставили наркотики, реабилитировались и стали лучше». Оудел Роудс, другой выживший после катастрофы, был «героинозависимым из детройтского гетто. С помощью силы Джима Джонса он победил героин, сказал он. Он чувствовал, что его наставник нужен ему, чтобы идти правильной дорогой».

 После смертоубийства в Гайане последователи и друзья Джонса объявили его «параноиком». Стивен Джонс немедля поставил своему отцу диагноз – «психоз». Это мнение он тщательно держал при себе, пока «папа» был жив. Почему Стив Джонс решил, что его отец сумасшедший? Потому что он разрушил концлагерь, который юному Джонсу, очевидно, был очень дорог. «Он поломал всё, над чем я работал», - сказал Стивен Джонс. 

Один из адвокатов Джонса, Чарльз Гэри, называет коммуну «прекрасной жемчужиной. Не было ни расизма, ни сексизма, ни эйджизма, ни элитизма, ни голода». После массовой бойни Гэри заявил: «Я убежден, что этот парень был буйным сумасшедшим». Если Гэри был убежден в этом до 18 ноября 1978 года, то он нарушил нормы профессиональной этики адвоката и нравственной ответственности человека. А если он пришел к этому заключению только после того, как Джонс, наконец, исполнил свою многократно озвученную угрозу массового убийства и самоубийства, то в этом случае Гэри просто повторяет банальности за всеми остальными, объявляя сумасшедшим мертвого клиента, о котором он теперь может, ничего не опасаясь, говорить все что вздумается.

 Марк Лэйн, другой адвокат Джонса и признанный эксперт по заговорам и паранойе, описал Таймс своего клиента «параноидальным убийцей, который после четырех недель употребления наркотиков отдал приказы, которые привели в прошлый уик-энд к гибели сенатора Лео Дж. Райана...». Великий охотник за заговорами, таким образом, хочет оправдать Джонса, перекладывая вину не только на «паранойю», но и на наркотики. Между тем факты говорят, что Лэйн согласился быть адвокатом Джонса и продолжал представлять его интересы вплоть до самой катастрофы.

 Я привожу все эти сведения, чтобы подтвердить: до самого последнего момента ближайшее окружение Джонса не считало его психотиком. Их последующие заявления о паранойе Джонса не имеют разумных обоснований и, очевидно, служат цели выгородить самих себя. (Сегодня все, кто читает газеты и смотрит телевизор, 'знают', что массовые убийцы — сумасшедшие). Пока Джонс был жив, его друзья и последователи не считали его параноиком по простой причине — им нравилось то, что он делает. Сторонники Джонса полагают, что он был добрым человеком, который неожиданно сошел с ума. Я считаю, что он был злым человеком и что он был таким не только в день массового убийства. 

Был ли Джонс «сумасшедшим» до катастрофы, зависит от того, какой смысл вы вкладываете в это слово. Очевидно однако, что задолго до нее поступки Джонса были отвратительными и злыми. Сталкиваясь с ними, последователи Джонса намеренно начинали смотреть в другую сторону. Это также очевидно. Рассмотрим следующие сообщения о поведении Джонса в тот период, когда его последователи и «сторонние» наблюдатели считали его не просто «нормальным», а «выдающимся».  

• Джонс настаивал на том, чтобы каждый [член коммуны] звал его «отцом» или «папой». Когда в коммуне возникали разногласия, ее члены повторяли, успокаивая друг друга и самих себя: "Папа знает лучше. Просто сделай то, что папа велит".
• У Джонса была жена, несколько любовниц, и он «имел секс» со многими женщинами и несколькими мужчинами в коммуне. «Он говорил их мужьям, [по словам его помощника Тима Картера] что делает это исключительно для того, чтобы помочь женщинам».

•  Джонс заявлял, что он был Иисусом Христом и что он способен излечить рак.  
•  По словам Джерри Паркса, помощника Джонса, «каждый [член коммуны], в том числе женщины, должны были признать свою гомосексуальность. Он был единственным гетеросексуалом»
• Несколько раз перед окончательным истреблением коммуны Джонс проводил репетиции массового убийства.  
• Члены коммуны должны были отдать свое имущество Джонсу и работать как рабы, их лишали еды и сна, они не могли покидать коммуну. 

      Невзирая на эти неприглядные факты (а также многие другие, здесь не перечисленные), прочитав тысячи слов о деле Джонстауна я не могу припомнить хотя бы одного комментатора — журналиста, политика, психиатра, кого угодно — кто описал бы преподобного Джима Джонса как просто злодея.

 Безумный, сумасшедший, больной, параноик и бесконечные вариации на эту тему — таково общее мнение. Суждение Джеймса Рестона о Джонсе было столь же удручающе типичным. Процитировав «одного из выдающихся представителей администрации Картера», согласно которому смертоубийство в Джонстауне стало симптомом «массового помешательства в эпоху пустоты», Рестон объявил: «Преподобный Джонс был «очевидно, слабоумным человеком». Такого рода диагнозы – малодушная реакция, которую инстинктивно выдают либеральные интеллектуалы, столкнувшись со злом.

Наиболее образный диагноз прозвучал, что неудивительно, со стороны психиатров. Высказывается доктор Томас Унгерлейдер, профессор психиатрии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе: «Я думаю, это все джунгли. Члены [коммуны] не получали сведений из окружающего мира. Они не читали журнал Тайм, не смотрели по вечерам новости…». А доктор Элвин Поуссэйн, профессор психиатрии из Гарварда, один из ведущих чернокожих психиатров Америки, предлагает такой откровенно постыдный диагноз: «Мы не можем с чистой совестью возложить вину на рядового миссионера из-за острого психоза у лидера… Гуманитарный эксперимент сам по себе не был провалом, провалом стал преподобный Джонс».

 Я думаю, мы способны на что-то более внятное. Факты – невзирая на Рестона и анонимного высокопоставленного чиновника администрации Картера – указывают на то, что Джонс был порочным, а не «слабоумным», и что его паства проявила массовую жестокость и трусость, а не «массовое безумие». Я считаю, что такие простые слова как «злонамеренный», «развращенный», «жестокий» и «трусливый» позволяют более адекватно описать произошедшее в Джонстауне, нежели «безумный лексикон», в который эти ужасающие события облекают сейчас.

Имеет место маскировка очевидного зла, которое мотивировало этого оскотинившегося тирана задолго до его «дегенерации в паранойю». Раньше этой маскировке служило намеренное отрицание значения поступков Джонса теми, кто знал его лично. Теперь – мгновенное превращение его из пророка в психотика. Журнал Тайм описал Джонса как «гуманитария родом из Индианы, дегенерировавшего в эгоманию и паранойю». Ньюсуик подтверждает такой диагноз: «Разум» Джонса, сообщают нам, «распался до паранойи».

 Возражаю. Фундаментально неверно рассматривать любой жест помощи бедному – вне зависимости от мотивов, методов и последствий – как «гуманитарное действие». Какой тиран не провозглашал, что им движет исключительно желание помочь беспомощным? Мы слишком хорошо знаем, что для жаждущих власти перспектива «помогать» жертвам ради улучшения их жизни представляет собой величайший соблазн. И этот соблазн как нельзя лучше дополняется соблазном добиться забвения через алкоголь и наркотики у тех, кто ищет сиюминутных и простых решений проблем своей жизни. Вот почему эти два типа людей так притягательны друг для друга, и вот почему каждый из них видит в компетентном, полагающемся на самого себя человеке - своего врага. Вот и вся «гуманитарность» Джонса.

Что касается его «паранойи». Есть мудрая пословица: «Что одному – здорово, то другому – отрава». Сходным образом мы можем допустить, что тот, кто является пророком для одного человека, может для другого оказаться параноиком. Утверждение о том, что Джонс «дегенерировал до паранойи», не соответствует реальности. 18 ноября 1978 года Джонс был тем же самым человеком, что и за день до этого дня, и за месяц до него, и за год. Джонс не изменился внезапно. Что внезапно изменилось – так это мнение, которого о нем придерживались люди из его окружения, и которое они высказывали.

 Нам не нужно объяснять то, что произошло в Джонстауне – с этим как раз все ясно. Нам нужно объяснить объяснения массового смертоубийства, предложенные нам законодателями мнений. В кратком изложении, это «метаобъяснение» могло бы выглядеть так: паранойя у мертвого и обесчещенного лидера «культа» возникла вследствие того, что его последователи и все остальные неожиданно обнаружили, что оказались в дураках, и это внезапно превратило их из подлипал и сочувствующих в психодиагностов.

Из массового убийства в Джонстауне можно и должно извлечь много уроков. То, что я пытаюсь донести, вкратце состоит в следующем: доступ к наркотикам влечет за собой «злоупотребление наркотиками», как это чопорно сейчас называют. В самом деле, а могло ли быть иначе? Почему в таком случае всех шокирует то, что доступ к свободе может повлечь за собой «злоупотребление свободой»? Бесспорно, злоупотребление свободой – подобно злоупотреблению алкоголем, наркотиками, пищей и любым другим дарами природы или человеческой изобретательности – небольшая цена, которую мы платим за безграничные пользы свободы.

То, что злоупотребление свободой влечет за собой угрозу жизни невинных людей – один из трагических фактов жизни. Дети, убитые в Джонстауне – мрачное напоминание о потрясающей власти родителей над детьми, которую коллективизация семьи только увеличивает, как это показал эксперимент с коммуной в Джонстауне и другие подобные ей эксперименты.

 Из 909 трупов, обнаруженных в Джонстауне, 260 были детскими. Их убили миролюбивые, «гуманитарные» последователи Преподобного Джонса. Подобно своему лидеру, эти палачи ненавидели открытое общество и «бежали» с родины, чтобы поселиться в социалистической стране. Мужчины и женщины Джонстауна отвергли свободу. Они поставили с ног на голову знаменитую максиму Патрика Генри – «Дайте мне свободу, или дайте мне смерть!» и присягнули на верность другой максиме – «Лучше дайте мне смерть, но не свободу!». Таковы факты, неопровержимые и неприглядные.

Что касается конгрессмена Райана и его группы, то они заплатили тяжкую цену за свои просчеты и наивность. После неоднократных предупреждений о Джонстауне и категорических просьб со стороны коммунаров не появляться у них, попытка «освободить» предполагаемых перебежчиков без адекватной вооруженной поддержки была столь же опрометчивой, как попытка перейти через Альпы без соответствующей обуви и одежды.

Когда конгрессмен Райан настоял на проведении своей инспекции-вторжения, дабы всучить им свободу, которую они проклинали, патриоты Джонстауна доказали, что готовы постоять за свои убеждения. Дело не только в том, что поступки говорят громче слов. Это само по себе очевидно. Важно помнить и то, что в самой основе риторики палачей – не важно, рядятся ли они в рясу священника, костюм политика или халат врача – «любовь» подразумевает «ненависть», а «я позабочусь о тебе» означает «я убью тебя».

Впервые опубликовано в "Inquiry" 5 февраля 1979 года.

Дама в коробке

Говорят, что в Нью-Йорке более 35 тысяч человек «проживают» в метро, переходах, вестибюлях, и коробках на улицах. Месяц назад одна из них — 61-летняя Ребекка Смит — замерзла насмерть в своей хижине, сооруженной из картонных коробок. Здесь, в жизни и смерти Ребекки Смит, кроется урок для нас всех.

Научиться жить компетентно — то есть так, чтобы уметь позаботиться о себе и по крайней мере, время от времени о других,  — задача, которая ожидается от каждого из нас.

Эта задача напоминает многие другие — научиться говорить, готовить еду, успокаивать ребенка, играть в теннис. Немногие люди доводят до совершенства тот или иной из этих навыков. Большинство упражняются в этом до степени, достаточной, чтобы жить. Некоторые сдаются и отказываются от борьбы. Другие не учатся тому, как жить, потому что не могут или не хотят учиться, и это различие нам зачастую увидеть очень трудно.

Не каждый знает, как готовить еду или играть в теннис. Почему, в таком случае, мы ожидаем, что каждый будет знать, как жить?

Такое ожидание у нас имеется потому, что каждый образованный человек сегодня «знает», что те, кто не живет компетентно («нормально»), больны — они страдают наиболее жестокой формой душевной болезни, известной психиатрической науке — «шизофренией». Предполагается, что эта идея полезна — полезна науке, обществу, но прежде всего — «пациентам», страдающем от заявленной немочи. Дело,однако, обстоит не так. Эта идея, в действительности, смертоносна. Почему? Потому что идеи влекут за собой последствия, и данная идея имеет смертоносные последствия.

Просмотрев газеты, мы выясняем, что в лучшие годы своей жизни, пока у нее подрастала дочь, миссис Смит провела в сумасшедшем доме с диагнозом «шизофрения».

Таким образом, первым последствием идеи шизофрении для миссис Смит стало десятилетнее заточение в сумасшедшем доме.

Вторым последствием этой идеи для нее стало электрошоковое «лечение».

Третьим последствием этой идеи для нее стало лечение психотропными препаратами.

А четвертым стала «деинституционализация».

«Психотропные лекарства» и «деинституционализация» - термины столь же гротескные и вводящие в заблуждение, как «шизофрения» - дополняют и подтверждают образный ряд этой «болезни» и ее «лечения».

Печальная правда заключается в том, что миссис Смит была человеком, который не заботился о себе. Это вызывает жалость. Но данную ситуацию делает трагедией наш отказ признать данный факт сам по себе, и вместо этого, возложение вины за ее судьбу на таинственную, в действительности, не существующую, болезнь.

Вследствие этого смещения понятий и мистификации мы сперва приняли (и все еще продолжаем принимать) за данность, будто недобровольное заточение в сумасшедшем доме — во время которого «шизофреники» еще сильнее утрачивают навыки жизни в обществе, чем до того — это разновидность терапии.

Поэтому, теперь мы соглашаемся, что после того, как «шизофреники» сделали сумасшедший дом своим домом, принудительно выставить их оттуда — это также форма терапии. Хотя институциональная психиатрия целиком выстроена из фальшивого врачевания и действительного принуждения, мы продолжаем удивляться тому, что предполагаемые получатели такой «помощи» ее не желают.

Когда миссис Смит умерла, ее дочь приехала в Нью-Йорк, чтобы забрать тело. Во время приготовления к похоронам, сообщают газеты, «...ей показали гроб, на котором была застежка. Она попросила другой. «Я не могу просто так запереть свою мать, - сказала она, - я не могу это сделать». Но миссис Смит была мертва. Запереть ее уже было невозможно. Когда миссис Смит была жива, кто-то запер ее. Данный парадокс иллюстрирует нашу безграничную небрежность в отношении душевной болезни, личной свободы и смерти.

По правде сказать, если бы миссис Смит не заперли в то время, когда ее держали взаперти, она могла бы умереть даже раньше. А если бы ее вообще не запирали и не «лечили» против воли, она могла бы не стать тем человеком, которым она стала.

Этого мы никогда не узнаем. Во что я верю — так это в то, что одиночество, бездомность и неспособность или нежелание устроить свою жизнь не являются симптомами заболевания (подобного раку или диабету).

Разумеется, такое знание — если предположить, что оно верно — не решит проблем, которые такие люди создают себе и другим. Однако, оно поможет нам воздержаться от того, чтобы сделать эти проблемы хуже, чем они были.

Но характерная черта истории целительства заключается в том, что люди обычно предпочтут лечение, которое убьет, отсутствию всякого лечения. Лечебные меры, нацеленные против несуществующей болезни «шизофрения», опасны вдвойне: они не только разрушают жизни «шизофреников», но и способность нешизофреников ясно рассмотреть, что именно причиняет страдания «пациентам».

Отрывок из книги "Терапевтическое государство: психиатрия в зеркале современных событий". Впервые опубликован в газете "Нью-Йорк таймс" 16 февраля 1982 года