"Фабрика безумия".

ВВЕДЕНИЕ

…Существовало ли когда-нибудь господство, которое не казалось естественным господину?

Джон Стюарт Милльⁱ

Представление о душевной болезни аналогично представлению о ведьмах. В пятнадцатом веке люди верили, что некоторые люди ― ведьмы, а определённые вещи происходят вследствие колдовства. В двадцатом веке люди верят, что некоторые люди душевно больны, а определённые явления возникают вследствие психического заболевания. Около десяти лет назад я попытался показать, что понятие психической болезни имеет те же самые логические и опытные основания, что и понятие колдовства; иными словами, что «колдовство» и «душевная болезнь» ― это неточные и всеохватывающие категории, свободно применяемые к тому, как их пожелает использовать священник или врач (или светский «диагност»).ⁱⁱ Теперь я предполагаю показать, что понятие душевной болезни служит в современном мире той же самой общественной функции, которую в позднем средневековье исполняло понятие чёрной магии; то есть, что вера в психические болезни и общественные шаги, к которым она приводит, вызывает такое же воздействие на мораль и те же политические последствия, к которым приводила вера в колдовство и общественные меры, порождённые ею.

Генри Сайджирист, признанный лидер среди американских историков медицины, писал о том, что «в изменяющемся отношении к колдовству зародилась, в качестве медицинской дисциплины, современная психиатрия»ⁱⁱⁱ. Данную точку зрения истолковывают таким образом, что люди, которых считали колдунами и ведьмами, были в действительности душевнобольными, и что вместо наказания за ересь их следовало лечить от безумия.

Я согласен с Сайджиристом и другими историками медицины в том, что психиатрия развивалась по мере того, как преследование колдунов и ведьм шло на спад и исчезало. Однако моё объяснение этого явления радикально отличается от их точки зрения.

Они утверждают: это произошло вследствие постепенного понимания того, что люди, считавшиеся еретиками, в действительности были душевно больны. На мой взгляд, это произошло из-за превращения религиозной идеологии в научную: медицина вытеснила теологию; специалист по безумцам ― инквизитора; сумасшедший ― ведьму. В результате массовое религиозное движение сменилось медицинским, а преследование душевнобольных заняло нишу преследования еретиков.

Люди, верившие в чёрную магию, творили колдунов, приписывая эту роль другим, а иногда даже и самим себе. Таким образом, они буквально создавали ведьм, чьё наличие в качестве общественного явления в последствии служило подтверждением реальности колдовства. Сказать, что чёрной магии не существует, безусловно, не означает заявления о том, что не существует личного поведения, которое проявляют люди, объявленные колдунами и ведьмами, или не существует возмущений общественного порядка, вину за которые на них возлагают. И действительно, во времена охоты на ведьм были люди, которые раздражали или беспокоили других ― например, мужчины, чьи религиозные верования и практики различались от практик и верований большинства, или женщины, которые в качестве повивальных бабок присутствовали при родах мертворождённых младенцев. Таких мужчин и женщин часто обвиняли в колдовстве и наказывали как колдунов и ведьм. Важно понять, что такие колдуны и ведьмы не выбирали эту роль ― её им приписывали.

Если бы обвиняемые в колдовстве получили возможность выбора, они предпочли бы, чтобы носители власти церковной и государственной оставили их в покое. Надо отметить, что поскольку в то время социальная роль колдунов и ведьм закрепилась под влиянием непобедимого сочетания из авторитетных мнений, повсеместной пропаганды и народного легковерия, случалось, что люди заявляли о себе как о колдунах или ведьмах. Они утверждали, что испытали идеи и ощутили признаки колдовства; и они открыто объявляли о своём «неправедном» статусе, чтобы принять свою судьбу (что могло быть связано с попыткой придать своей жизни содержание либо чужими руками совершить самоубийство) Эти колдуны и ведьмы выбрали роль, которую они играли, их считали таковыми и обращались с ними соответственно потому, что они добровольно пошли на это; иными словами, они приняли роль колдуна и ведьмы.

В прошлом, люди создавали ведьм; сейчас они создают душевнобольных. Однако и в этом случае важно понимать следующее: сказать, что душевных болезней не существует, безусловно, не означает заявления о том, что не существует личного поведения, которое проявляют объявленные душевнобольными, или что не существует возмущений общественного порядка, вину за которые на них возлагают. И действительно, в наши времена есть люди, которые нарушают закон или пренебрегают принципами морали и общества ― например, мужчины, употребляющие героин, или женщины, бросающие новорождённых детей. Таких мужчин и женщин часто обвиняют в душевной болезни (объявляя их «наркозависимыми» или «психотиками») и преследуют как душевнобольных (посредством принудительной госпитализации и лечения).^iv Важно понять, что такие душевнобольные не выбирают эту роль ― её им приписывают.

Если бы объявленные душевнобольными получили возможность выбора, они предпочли бы, чтобы носители власти медицинской и государственной оставили их в покое. Иными словами, если наша цель состоит в том, чтобы понять, как обстоят дела, а не просто укреплять сложившиеся популярные верования и оправдывать принятые практики, мы должны разграничить три связанных, но отличных друг от друга класса явлений. Первый ― это события и поведенческие проявления, такие как рождение мёртвого ребёнка или отказ матери от здорового младенца. Второй ― это их объяснения посредством религиозных или медицинских понятий, таких как колдовство либо душевная болезнь. Третий ― это меры общественного контроля, оправданные медицинскими либо религиозными объяснениями и предполагающие теологическое либо терапевтическое вмешательство, такое как сожжение ведьмы у столба или принудительная госпитализация душевнобольного.

Можно признавать реальность события или поведения, но отвергать его общепринятое объяснение и принятые в его отношении методы общественного контроля. В самом деле, и в религии, и в науке наиболее страстные споры происходили и происходят не о том, имели место или нет определённые события, а о том, справедливы ли предложенные объяснения этих событий, и хороши ли средства, используемые для того, чтобы избавиться от них. Убежденные приверженцы веры в колдовство настаивали, что проблемы человечества порождены ведьмами, и сжигать их у столба ― это хорошо. В то же время те, кто не принимал эту теорию, считали такое объяснение ложью, а меры, которые таким образом оправдывали ― злом. Сходным образом, убеждённые приверженцы понятия «душевная болезнь» настаивают на том, что человеческие проблемы порождены сумасшедшими, и заключать их в психиатрические больницы ― это хорошо. Те же, кто не принимает эту теорию, считают такое объяснение ложью, а меры, которые оправдывают с его помощью ― злом.^v

Поскольку в наше время социальная роль душевнобольного закрепилась под воздействием непобедимого сочетания из авторитетных мнений, повсеместной пропаганды и народного легковерия, случается, что люди заявляют о себе как о душевнобольных. Они утверждают, что испытывают идеи и чувства, присущие душевнобольному, и они открыто объявляют о своём «неправильном» статусе, чтобы принять свою судьбу (что может быть связано с попыткой избежать призыва на военную службу либо уклониться от иной обязанности, либо причинить вред себе или своей семье) Конечно, люди могут также определять себя в качестве душевнобольных для того, чтобы обеспечить себе психиатрическую помощь, в которой они нуждаются и которой они хотят.

Как правило, такие люди знают, что физически они не больны, и что их «болезнь» метафорична.

Они принимают роль душевнобольного как цену, которую надо заплатить, чтобы получить услуги эксперта, чьих клиентов общество обозначает именно так. Однако понятие «душевной болезни» не является ни необходимым, ни полезным для практики договорной психотерапии.^vi

В самом деле, «психотерапевтические пациенты» часто «лечатся» у немедицинских терапевтов, таких как психологи или социальные работники. Большая часть того, что излагается в этой книге, не относится к данной категории пациентов, их терапевтам и к отношениям между ними.

Хотя время от времени индивиды добровольно принимали роль ведьмы или колдуна, в исторических исследованиях охоты на ведьм считается не требующим доказательств тезис о том, что ведьме принудительно навязывали её статус, и учреждением, ответственным за её положение, была Инквизиция. Сходным образом я намерен поступить и в данном исследовании. Я предположу, что душевнобольному навязывают эту роль принудительно, и учреждение, ответственное за его положение ― это институциональная психиатрия. Чтобы чётко разграничить госпитализированных добровольно и принудительно, я ссылаюсь на жертву психиатрического отношения как на «недобровольного пациента», на того, кто им распоряжается ― как на «институционального психиатра», а на систему, которая устанавливает и воплощает их отношения в жизнь ― как на «институциональную психиатрию».

Наиболее важной экономической чертой институциональной психиатрии является то, что институциональный психиатр ― это служащий, которому за его работу платит частная или общественная организация (но не индивид, который хочет стать его клиентом); его наиболее важной общественной характеристикой является применение силы и обмана. Помимо процедуры принудительной госпитализации и продолжительного содержания «безумных» под стражей, вмешательства институционального психиатра включают такие разнообразные меры, как обследование подсудимых для определения их здравомыслия или способности предстать перед судом, обследование наёмных работников, чтобы определить, подходят ли они для данного вида деятельности, обследование поступающих в колледж, медицинский ВУЗ или психоаналитическое учреждение, дабы установить, подходят ли они для данного учреждения, исследование историй умерших, чтобы определить их «способность выносить суждение», и так далее.^vii Психиатры, нанятые государственными лечебницами для душевнобольных, службами охраны здоровья колледжей, военными организациями, судами, тюрьмами и другими подобными учреждениями, являются, согласно этому определению, институциональными психиатрами.

Наиболее важной экономической чертой договорной психиатрии является то, что договорной психиатр ― это частный предприниматель, которому за его услуги платит клиент. Наиболее важной из его общественных характеристик является избежание применения силы или обмана (а также существование прописанных в законе наказаний за их использование). Отношения между договорным психиатром и пациентом основаны на договоре, в который свободно вступают оба, и который обычно свободно прекращают также обе стороны (за исключением тех случаев, когда терапевт отказывается от некоторых из своих прав в этом отношении). Договор состоит в обмене психиатрических услуг на деньги.^viii Иными словами, институциональный психиатр навязывает себя «пациентам», которые ему не платят, не хотят быть его пациентами и не могут отказаться от его «помощи», договорной психиатр предлагает себя пациентам, которые должны платить ему, должны желать стать его пациентами, и свободны отказаться от его помощи.

Подобно типичной европейской ведьме пятнадцатого века, типичный американский душевнобольной двадцатого ― это бедный человек, создающий проблемы или обвиняемый в том, что он создаёт проблемы, и которого объявили таковым против его воли. Такой человек может согласиться со своей ролью или попытаться уклониться от неё; институциональный психиатр, столкнувшийся с ним, может попытаться удержать его в этой роли и, возможно, в больнице, очень надолго, либо освободить его после относительно краткого периода принудительной госпитализации. Иллюстрацией того, как бедность и нежелательность предрасполагают человека к навязыванию ему роли душевнобольного, послужит следующий пример, произвольно взятый из газеты:

«Адвокаты, представляющие клиентов системы социального обеспечения, свидетельствовали … перед Государственным советом по социальному обеспечению о том, что ‘в шести или семи случаях за минувшие два года получатели социального обеспечения, которые могли вызвать проблемы у сотрудников городского департамента [в Нью-Йорке] по социальному обеспечению, были отправлены в психиатрическое учреждение Бельвю’».^ix

Иллюстрацией того, как обвинение в «создавании проблем» предрасполагает человека к навязыванию роли душевнобольного, послужат следующие факты. В 1964 году 1437 человек, «находившихся под следствием или судом по уголовным обвинениям в штате Массачусетс, были … до суда подвергнуты проверке их статуса с точки зрения душевного здоровья»^x. Иными словами, 1437 человек, были, долго или коротко, подвергнуты такому обращению, как если бы они были душевнобольными, только потому, что им предъявили какое-то обвинение. Это вдвое больше, чем число таких людей восемью годами ранее. Более того, из 1437 людей, госпитализированных для временного наблюдения, (обычно отнимающего два месяца), 224, или около шестой части, были повторно госпитализированы на неопределенный срок. В 1964 году, только в уголовном суде Манхэттена 1388 подсудимых подверглись досудебному психиатрическому обследованию; около четвертой части из них были после этого вновь госпитализированы на неопределённый срок.^xi

Я процитировал эти сообщения не в качестве примеров достойных сожаления злоупотреблений со стороны системы учреждений для душевнобольных, а как характерные примеры навязчивого психиатрического запугивания и уничижения, устанавливающего за определёнными общественными властями право навязывать индивидам, особенно из низших слоёв общества, роль душевнобольного. Утверждать, что определённое общественное установление страдает от некоторых «злоупотреблений», означало бы признание того, что оно имеет иное, желательное или полезное применение. На мой взгляд, это было фатальной ошибкой бесчисленных разоблачений ― старых и относительно недавних, литературных и написанных профессионалами ― в отношении частных и общественных больниц для душевнобольных.^xii

Мой тезис совсем иной: следует признать, что нет, и быть не может злоупотреблений в институциональной психиатрии, поскольку институциональная психиатрия сама по себе является злоупотреблением; сходным образом, не могло быть и не было злоупотреблений Инквизицией. Инквизиция сама была таковым. И действительно, подобно тому, как Инквизиция стала явлением, символизирующим злоупотребления в христианстве, институциональная психиатрия стала характерным символом злоупотреблений в медицине.

Иными словами, было бы разумно и полезно говорить об использовании и злоупотреблении такими сложными человеческими начинаниями, как религия и медицина (или наука и закон). В то же время, было бы не обоснованным и вводящим в заблуждение рассуждать о полезном применении и злоупотреблении в таких установлениях, (будь это религиозные, медицинские, политические или какие-то иные) которые из-за присущих им характерных и неотъемлемых методов мы расцениваем как несовместимые с нашими стандартами человеческих приличий и нравственности. Без сомнений, то, что совместимо с представлениями личности о таких стандартах, может меняться от эпохи к эпохе и от человека к человеку. В пору своего расцвета Инквизиция не оскорбляла рассудка большинства людей ― хотя каждый из них по отдельности делал всё возможное для того, чтобы избежать её объятий.

Строго придерживаясь морального суждения о том, что институциональная психиатрия представляет собой злоупотребление, посягающее как на личность человека, так и на его взаимодействие с врачом, я хочу заручиться со стороны читателя ясным пониманием того, что, описывая, как она действует, я буду иллюстрировать применения институциональной психиатрии, а не злоупотребления ею. Таким образом, я попытаюсь показать, что если институциональная психиатрия вредна так называемому душевнобольному, то это вызвано не тем, что психиатрией можно злоупотребить, а скорее тем, что причинение вреда людям, объявленным безумными, это её важная функция: институциональная психиатрия создавалась в соответствии с замыслом защитить и улучшить группу (семью или государство), наказывая и уничижая индивида (безумца или больного).^xiii

Я использовал в этом исследовании социологический подход к отклонениям в поведении, однако, где это только возможно, я старался избегать использовать слово «отклоняющиеся» (либо «ненормальные») в отношении ведьм и душевнобольных. Слова живут собственной жизнью. Сколь бы много социологов не настаивало на том, что слово «отклоняющийся» (девиантный) не умаляет достоинства человека или группы, которых причислили к этой категории, этому слову присущ унизительный оттенок. Социологи не столь уж неповинны в этом: они всегда включают в «отклоняющихся» наркоманов и гомосексуалистов, и никогда ― олимпийских чемпионов и нобелевских лауреатов. В самом деле, термин никогда не прилагается к людям с желательными чертами ― такими, как хорошее здоровье, выдающиеся умения или слава, и очень часто описывает людей, наделённых нищетой, отсутствием умений, требуемых на рынке труда, либо дурной славой. Поэтому я отвергаю молчаливое предположение, неотъемлемое от обозначения душевнобольных в качестве «отклоняющихся», что, поскольку такая личность отличается (или такое отличие предполагается) от большинства, то они по существу больны, плохи, глупы либо неправы, в то время как большинство является здоровым, хорошим, разумным либо правым. Термин «проявляющие социальные отклонения» в отношении людей, объявленных душевнобольными, неприемлем и по другой причине: он не проясняет в достаточной мере тот факт (как это делают термины «козёл отпущения» или «жертва»), что как правило, большинство оценивает личности либо группы в качестве «отклоняющихся» для того, чтобы отделить их в качестве более низких существ и оправдать социальный контроль над ними, подавление, наказание или даже полное истребление таких групп.

Следует помнить о том, что роли создаются обществом. Отклонение от роли, соответственно, имеет смысл только в контексте особых общественных обычаев и законов. Преступник отклоняется потому, что нарушает закон; гомосексуалист ― потому, что большинство людей гетеросексуальны; атеист ― потому, что большинство людей верят (или утверждают, что верят) в Бога. Хотя отступление от статистической нормы поведения ― это важный критерий социального отклонения, это не единственный критерий. Человек может рассматриваться как отклоняющийся не только в силу того, что его поведение отличается от соблюдаемой обществом нормы, но и потому, что оно отличается от проповедуемого морального идеала. Например, счастливый брак ― возможно, скорее исключение, чем норма, однако не состоящий в браке или состоящий в несчастливом браке человек зачастую рассматривается как психологически ненормальный и социально отклоняющийся. В прежние времена, когда мастурбация была распространена так же, как и в наши дни, психиатры рассматривали эту практику и в качестве симптома, и в качестве причины сумасшествия. Социальное отклонение ― это, таким образом, термин, охватывающий весьма обширную категорию. Какие разновидности социальных отклонений относятся к душевным болезням? Ответ состоит в следующем: те, которые порождают поведение, не соответствующее установленным психиатрами и навязанным ими правилам душевного здоровья. Если избежание наркотиков ― это правило душевного здоровья, то их употребление будет признаком душевной болезни; если умеренность характера ― это правило душевного здоровья то подавленное состояние или душевный подъём будут признаками болезни; и так далее. Как бы этот принцип ни казался очевиден, его использование для нашего понимания душевной болезни и институциональной психиатрии в значительной мере недооценивается. Факт состоит в том, что всякий раз, когда психиатры формулируют новое правило душевного здоровья, они создают новый класс душевно больных людей ― подобно тому, как законодатели, вводя новый ограничительный закон, создают новую категорию преступников. К примеру, предложение считать предубеждённость против евреев психопатологией,^xiv сосуществующее бок о бок с взглядами, согласно которым американские военнослужащие, женившиеся на вьетнамках,^xv и белые, заключившие брак с чернокожими,^xvi психически больны ― (лишь несколько из бесчисленных сегодня примеров взвинчивающегося расширения пределов понятия «душевная болезнь») ― представляет собой просто стратегию по расширению категории тех людей, которых можно будет объявить душевнобольными. Так как последствия того, что человек объявлен душевнобольным, включают такие наказания, как личное унижение, потерю работы, потерю права водить автомобиль, голосовать, заключать действительные контракты или предстать перед судом, ― а также, последнее по порядку, но не по значению, возможное пожизненное заключение в психиатрической больнице ― то расширение категории людей, которых в соответствии с законом можно признать душевнобольными, существенно увеличивает общественную власть и влияние движения психического здоровья, а также психиатрических методов контроля над обществом. Насколько эти меры общественного контроля ― их основные понятия, риторические формы, а также точное узаконенное применение ― напоминают меры Инквизиции, будет показано в первой части книги. Во второй части мы проследим развитие современных методов производства сумасшествия и рассмотрим, как институциональная психиатрия исполняет основную человеческую потребность ― придать себе ценность как хорошему (соответствующему норме), обесценивая другого как дурного (душевнобольного).

1970.

i John Stuart Mill, The Subjection of Women, p. 229.

ii Thomas S. Szasz, the Myth of Mental Illness.

iii Henry Sigerist, Introduction, in: Gregory Zilboorg, The Medical Man and the Witch During the Renaissanse, pp. ix-x

iv Душевнобольной, особенно если таковым его определили против собственной воли, рассматривается в лучшем случае как «выпадающий из нормы» или в обществе в целом, или в меньшей группе, обычно семье. Индивид, который отличается от равных ему, который беспокоит или возмущает свою семью либо общество, часто объявляется безумным; иногда он даже не играет роли «ненормального», но его всё равно объявляют сумасшедшим. Такое психиатрическое уничижение человека выполняет важную потребность «душевно здоровых» членов группы.

v Поскольку люди не любят необъяснимых событий и нерешённых проблем, они склоняются к тому, чтобы вслепую принять ― вместо того, чтобы критически рассмотреть и, если это требуется, отвергнуть ― объяснения глобального характера, такие как «колдовство» или «душевная болезнь». Несомненно, именно поэтому вера в колдовство и исправительные практики теологического государства не были просто отброшены, но были замещены верой в сумасшествие и исправительными практиками терапевтического государства. Мифология душевной болезни и репрессивные меры, которые она оправдывает, возможно, также не будут просто отброшены, до тех пор пока их не вытеснит иная система верований и общественный институт, основанный на ней. Будем надеяться на то, что эти изменения, когда они наступят, будут к лучшему.

vi Thomas S. Szasz, The Ethics of Psychoanalysis.

vii Thomas S. Szasz, Law, Liberty and Psychiatry, а также Psychiatric Justice.

viii Thomas S. Szasz, Psychotherapy: A sociocultural perspective, Comprehensive Psychiat., 7: 217-223 (Aug.), 1966

ix John Callahan, Welfare clients called coerced, New York Times, July 22, 1967, p. 22.

x A. Louis McGarry, Competency for trial and due process via the state mental hospital, Amer. J. Psychiat., 122: 623-630 (Dec.), 1965.

xi Edith E. Asbury, Faster mental examinations ordered for defendants here, New York Times, July 8, 1967 p. 26.

xii Например, см. Антон Павлович Чехов, «Палата №6»; Mary Jane Ward, The Snake Pit; Frank L. Wright, Jr., Out of Sight, Out of Mind; Lois Wille, the Mental health clinic, expressway to asylum, Chicago Daily News, Mar. 26, 1962; 11 times 12? Youth flunk mental exam,, ibid.,, Mar. 27, 1962; Misfiled card save salesman from mental hospital, ibid., Mar. 28, 1962; Why refugee asked for ticket to Russia, ibid., Mar. 29, 1962; S. J. Micciche,, Bridgewater holds colony of lost men,, Boston Globe,, Feb. 20, 1963; Some jailed 40 years for truancy, ibid,; Consultant Psychiatrist, The scandal of the British mental hospital, Manchester Guardian, Mar. 19, 1965; Norman Shrapnel, Mental hospitals disclosures appall MP, ibid., Mar. 20, 1965; Sylvia Wilson, The Cinderellas (Letters), ibid., Mar. 30, 1965; D. J. Harvey, Typical conditions (Letters), ibid., March 30, 1965.

xiii См. гл. 4 и 12-14

xiv Philipp Shabecoff, Rightist activity rises in Germany, New York Times, Mar. 2,, 1966, p. 14; Neo-Nazi activity rises in Germany, ibid., Mar 6,, 1966, p.14.

xv Study depicts GI who marries in Vietnam as troubled man, ibid., Feb. 25, 1967, p. 7

xvi John Osmundsen, Doctor discusses “mixed” marriage, ibid., Nov. 7, 1965, p.73.

Книга доктора Томаса Саса "Фабрика безумия" опубликована издательством "Ультра.Культура" и доступна в книжных магазинах

а также в интернет-магазинах