МИФ ДУШЕВНОЙ БОЛЕЗНИ

Предисловие к русскому изданию


Мое святая святых - это... свобода от силы и лжи,
в чем бы последние две ни выражались".

Антон Павлович Чехов (1860-1904)[i]


1.

Личная свобода – которую поддерживают принципы ограничения власти, равенства перед законом и права на собственность – это основополагающая ценность современных западных обществ. Лишение свободы невиновного человека на неустановленный срок, подчас пожизненное – это такой факт, который невозможно отвергнуть или замаскировать. Поэтому не вызывает удивления, что практика недобровольной психиатрической госпитализации остается источником противоречий с тех пор, как около трехсот лет тому назад врачеватели сумасшествия, позднее получившие название «психиатры», начали лишать индивидов свободы.

Навязывание индивиду «диагноза» психического заболевания против его воли – более коварное явление. Хотя понятие душевной болезни также издавна было источником разногласий, оппонирование ему было случайным и зачастую малодушным.

В девятнадцатом веке, - до того, как психиатрия стала «наукой», - еще допускалось признание азбучной истины о том, что психиатрическое «лечение» - это синоним лишения свободы, взятие индивида под стражу по номинально медицинским основаниям.
В 1889 году знаменитый германский невролог Карл Вернике (1848-1905) утверждал следующее: «Медицинское лечение душевнобольных пациентов начинается с ущемления их личной свободы, что делает необходимым присутствие врача, который, в наиболее неотложных случаях, посредством своего экспертного медицинского свидетельства помещает больных лиц, против их воли и с помощью принуждающих вмешательств [Zwangsmitteln] в закрытое учреждение или запирает их в их собственном доме».[ii]
Сегодня, когда душевную болезнь переопределили в качестве заболевания мозга, а психиатрическое заточение признано в качестве медицинской помощи, признавать наблюдение Вернике – профессиональная ересь.

Не останавливаясь перед лицом данного и других «лгущих фактов», связанных с ним, я на протяжении более полувека настаивал на том, что «душевная болезнь» - это метафора, а помещение в психиатрический стационар – это рабство, представленное в форме психиатрического диагноза и лечения, и что психиатрическую систему, какой мы ее знаем, реформировать невозможно. Подобно рабству, она должна быть упразднена. Чтобы понять эту точку зрения и это предложение, нам следует заново рассмотреть наши основные идеи о свободе и наши ограниченные возможности эффективно защищать ее от «благодеяний».

В 1970 году в предисловии к своей книге «История недобровольной психиатрической госпитализации, представленная в избранных текстах», я сравнил отношения между больничным психиатром и его недобровольным пациентом с отношениями между хозяином и рабом:

«Подобно рабству, институциональная психиатрия – сложное социально-экономическое явление, имеющее долгую историю и огромное практическое значение. Рабство процветало на протяжении тысячелетий. Пока это было так, величайшие умы верили в то, что рабство – благо не только для хозяина, но и для раба. Лишь недавно народы Западного мира ощутили готовность упразднить это учреждение, и заменить его трудовыми отношениями, опирающимися на договор. По сравнению, [с рабством] психиатрия – относительно молодое учреждение; в самом деле, представляется возможным, что она проходит через рост, и что она будет расти и процветать до тех пор, пока человечество не ощутит в себе нравственный порыв и социальную готовность заменить также и ее образцом социального благополучия, основанного на обоюдном соглашении».[iii]

Сегодняшнее расширение принудительных психиатрических практик из психиатрического стационара на каждый аспект жизни общества – трагическое свидетельство точности этого предсказания.[iv] Рассматривая недобровольную психиатрию как учреждение, подобное недобровольному труду, я поставил целью своей критики упразднение психиатрического рабства, а не его «реформу» и замену «лучшей» системой. Заточение сумасшедших людей – это не медицинская проблема. Это нравственная и правовая проблема, и единственным «лекарством» от нее является свобода: свобода названного так «пациента» от его «доктора», и свобода психиатра от навязанной ему силой закона обязанности контролировать и принуждать его так называемого «пациента». Свобода - единственное средство от рабства любого рода. Таким был нравственный императив, вдохновлявший английских и американских аболиционистов. В этом же состоит послание знаменитого рассказа Чехова «Палата № 6», непревзойденного разоблачения бесчеловечности, свойственной системе институциональной психиатрии.

2.

Чехов понимал, что сумасшедшие дома – это приемники для нежелаемых обществом, и что то, в чем узники психиатрического заточения нуждаются – это свобода, а не очередная группа благодетелей. Он также понимал опасную глупость ярлыков и отказывался подпадать под классификацию: “Я боюсь тех, ... кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. ... Фирму и ярлык я считаю предрассудком”.[v]

Чехов был внуком крепостного. Он обладал глубоким пониманием “законов рабства”, лишающих как раба, так и господина плодов свободы – хотя, конечно же, весьма по-разному. Он знал: чтобы быть свободным, ему нужно “по капле выдавливать из себя раба” Это не был проект, в котором большинство людей были бы заинтересованы в то время или заинтересованы сейчас. Более того, Чехов был в одиночку свободен от всеобщего людского самообмана: он был человеком, которому ничто человеческое не было чуждо. В “Палате № 6” он показал истинное лицо больничной системы для сумасшедших: деспотизм и пытка с одной стороны, желание мятежа и возмездия – с другой.

Действие происходит в провинциальном сумасшедшем доме в России конца XIX века. Два основных характера – врач Андрей Ефимыч Рагин и образованный молодой узник Иван Дмитрич Громов. Когда Андрей Ефимыч прибывает к месту работы, работодатели и другие влиятельные лица объясняют ему, что от него ожидается как от начальника больницы: забыть повседневное управление делами в отделении для душевнобольных, проводить время за охотой, игрой в карты, а также сопровождать на танцы одиноких дам.
Рагин одинок, интровертирован, ленив, но любопытен, и предается рассуждениям о бессмысленности существования. Мастерскими эпизодами Чехов описывает фатальную ошибку Рагина. От скуки он посещает палату № 6. Он слушает сумасшедших и говорит с ними, особенно с Иваном Дмитричем. Он начинает видеть в пациентах личности - такие же, как он сам. Его окружение начинает видеть в нем сумасшедшего, не личность. Помещенный в палату №6, Рагин требует, чтобы его отпустили, подвергается избиению сторожем до полусмерти и умирает от приступа. Это завершает действие. Важность этого эпизода заключается в тонкости и художественной достоверности чеховского повествования.
Размышляя о своей работе, Андрей Ефимыч думает:
“ «В отчетном году было обмануто двенадцать тысяч человек; все больничное дело, как и двадцать лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовство, на грубом шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей”.
Он знает, что в палате N 6 за решетками Никита колотит больных...
С другой же стороны, ему отлично известно, что за последние двадцать пять лет с медициной произошла сказочная перемена. ... Когда он читает по ночам, медицина трогает его и возбуждает в нем удивление и даже восторг. В самом деле, какой неожиданный блеск, какая революция! Благодаря антисептике делают операции, какие великий Пирогов считал невозможными даже в будущем ... Психиатрия с ее теперешнею классификацией болезней, методами распознавания и лечения - это в сравнении с тем, что было, целый Эльборус. Теперь помешанным не льют на голову холодную воду и не надевают на них горячечных рубах; их содержат по-человечески и даже, как пишут в газетах, устраивают для них спектакли и балы. Андрей Ефимыч знает, что при теперешних взглядах и вкусах такая мерзость, как палата N б, возможна разве только в двухстах верстах от железной дороги, в городке, где городской голова и все гласные – полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно верить без всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное олово; в другом же месте публика и газеты давно бы уже расхватали в клочья эту маленькую Бастилию.
"Но что же? - спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. ... Сумасшедшим устраивают балы и спектакли, а на волю их все-таки не выпускают. Значит, все вздор и суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в сущности, нет никакой...Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю; я нечестен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье... Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет позже, я был бы другим".
[выделение добавлено.]
Эти размышления о “психиатрических злоупотреблениях” имеют зловеще современное звучание. В психиатрии пословица plus ça change, plus c'est la même chose, (Чем больше времена меняются, тем больше все остается по-прежнему) – трюизм, признавать справедливость которого запрещает профессия.

3.

В марте 1998 года я суммировал тезисы, изложенные в “Мифе душевной болезни”, в своем “Манифесте”, который я разместил на своей веб-странице: www.szasz.com.

Вот как он выглядит:

1.“Миф душевной болезни”. Душевная болезнь – это метафора (метафорическая болезнь). Слово “заболевание” означает поддающийся обнаружению биологический процесс, поражающий тела живых организмов (растений, животных, людей). Термин “психическая болезнь” относится к нежелательным мыслям, чувствам и поведению людей. Классифицировать мысли, чувства, и поведение в качестве болезней – логическая и семантическая ошибка, такая же, как классифицировать кита в качестве рыбы. Кит – это не рыба, а психическое заболевание – не болезнь. Люди с заболеваниями мозга (“плохой мозг”) или заболеваниями почек (“плохие почки”) больны в буквальном смысле. Индивиды с психическими заболеваниями (плохое поведение), подобно обществам с больной экономикой (плохая налоговая политика) больны в переносном смысле. Классификация поведения в качестве заболевания предоставляет идеологическое оправдание для спонсируемого государством социального контроля под видом медицинского лечения.

2. Отделение психиатрии от государства. Если мы понимаем, что “психическое заболевание” - это метафора для неодобряемых видов мысли, настроения и поведения,мы также должны признать, что основная функция психиатрии - контролировать мысли, настроения и поведение. Следовательно, подобно церкви и государству, психиатрия и государство также должны быть отделены друг от друга “стеной”. В то же время, государство не должно вторгаться в практики в области душевного здоровья, происходящие между взрослыми людьми, достигшими между собой соглашения. Роль психиатров и экспертов по психическому здоровью в отношении к закону, школе и другим организациям должна быть подобна роли священника в этих же ситуациях.

3.Презумпция вменяемости. Поскольку быть обвиненным в психическом заболевании – состояние, которое называют “получить диагноз” - подобно тому, чтобы быть обвиненным в преступлении, нам следует предполагать, что психиатрические “обвиняемые” дееспособны, подобно тому, как мы предполагаем обвиняемых в преступлениях юридически невиновными. Лица, обвиняемые в уголовных или гражданских правонарушениях, не должны рассматриваться как невменяемое только лишь на основании мнения экспертов-психиатров. Недееспособность должна устанавливаться судом, и “обвиняемому” должно быть доступно право на защиту (адвоката) или на представительство и право на суд присяжных.

4. Упразднение недобровольной психиатрической госпитализации. Недобровольная госпитализация по душевной болезни представляет собой лишение свободы под видом лечения; это скрытая форма социального контроля, которая подрывает принцип равенства перед законом. Никто не может быть лишен свободы иначе, чем за уголовное преступление по решению суда присяжных, руководствующихся нормами доказательственного права. Никто не может быть заключен в помещение под названием “больница” или любое иное медицинское учреждение, или лишь на основании экспертного мнения. Медицину следует недвусмысленно отличать и отделять от пенологии, лечение- от наказания, больницу – от тюрьмы. Никто не может быть удержан недобровольно для целей, иных, чем наказание, или в учреждении, ином, нежели такое которое формально определено как часть системы уголовного правосудия государства.

5. Упразднение защиты по невменяемости. Невменяемость – это правовое понятие, требующее определения в суде того факта, что личность не может сформировать сознательного намерения, и следовательно, не может отвечать за действие, которое в противоположном случае было бы преступным. Мнения экспертов об “умственном статусе” обвиняемых должны быть неприемлемы в судах, точно также как неприемлемы мнения экспертов о “религиозном статусе” обвиняемого. Никому не следует извинять нарушение уголовного кодекса или другое правонарушение на основании так называемого экспертного мнения, составленного психиатрическими или иными экспертами в области душевного здоровья. Освобождать человека от ответственности за действие, которое в противоположном случае было бы преступным, - это акт правового помилования, замаскированный под применение медицинской науки. Быть милосердным или безжалостным по отношению к нарушителям закона – это нравственный и правовой вопрос, не имеющий отношения к действительной или предполагаемой экспертизе медицинских или психиатрических профессионалов.

6. В 1798 году перед американцами встала задача упразднения рабства, мирно и без нарушения прав других людей. Они уклонились от исполнения этой задачи, и мы все еще расплачиваемся за этот отказ. В 1998 году мы, американцы, стоим перед задачей упразднения психиатрического рабства, мирно и без нарушения прав других людей. Мы принимаем эту задачу и привержены работе над ее успешным разрешением. Подобно тому, как американцы до нас постепенно вытеснили недобровольную зависимость (имущественное рабство) договорными отношениями между работодателями и работниками, мы стремимся заменить недобровольную психиатрию (психиатрическое рабство) договорными отношениями между поставщиками помощи и их клиентами.

***

Манлиус, Нью-Йорк, июль 2008.



ссылки

i. Письмо А. П. Чехова к А. Н. Плещееву от 4 октября 1888 г.
ii. Wernicke,C. “Zweck und Ziel der Psychiatrischen Kliniken” (Функции и назначение психиатрического учреждения). Kliniches Jarbuch, 1:218-233, 1889.
iii. Szasz, T. “Preface”, в: Szasz, T. editor, The Age of Madness, op. Cit., pp. Xii-xiii
iv. Szasz, T. Liberation By Oppression: A Comparative Study of Slavery and Psychiatry (New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 2002)
v. Письмо А. П. Чехова к А. Н. Плещееву от 4 октября 1888 г.

Обезглавливание в автобусе

Как мы объясняем разум убийцы?


В авусте 2008 года канадцев шокировала новость о том, что житель Эдмонтона Винсент Ли убил и обезглавил в автобусе незнакомого ему человека. 4 марта 2009 года Винсента Ли объявили невиновным по причине невменяемости.

Почему Ли совершил данное преступление? Судья Суда королевской скамьи Джон Скерфилд ответил так: “ Эти чудовищные действия поражают. Однако действия сами по себе, и контекст, в котором они имели место, сильно указывают на наличие психического расстройства. Он не понимал того, что действия, которые он совершает, противоречат морали”.

Данное истолкование противоречит поведению Ли во время его ареста, произошедшего немедленно после убийства. Ли извинился и попросил полицейских убить его – свидетельство того, что он осознавал то действие, которое только что сделал, а также и то, что правильным оно не было. Тем не менее, власти пожелали лечить его в качестве безумца. И защита, и обвинение попросили суд признать Ли не отвечающим за совершенное деяние. В своем заключительном выступлении Алан Либман, адвокат Ли, сказал судье Скерфилду, что “не имется свидетельств, противоречащих” применению защиты по невменяемости. У других людей, очевидно, также не было причин не соглашаться с этой аргументацией. Они действовали, опираясь на широко принятое в современной культуре предположение о том, что только психически больные люди совершают дикие преступления среди бела дня. Эта идея настолько укоренилась в обществе, что точку зрения каждого, кто предполагает нечто иное, отвергают как мнение или сумасшедшего, или просто мстительного садиста. Как, в таком случае, вообще можно представить “свидетельство” обратного?

История современного закона и психиатрии убеждает, что мы не хотим понимать умственного состояния убийцы, что потребовало бы от нас идентифицировать себя с ним, так что он покажется нам человеком, похожим на нас, в большей степени, чем мы готовы с этим согласиться в своем воображении.

Для понимания поступка, подобного поступку Ли, требуется обратить внимание на вербальное и невербальное поведение обвиняемого, и, если неообходимо, попросить его объяснить причины своего беззакония собственными словами. Мы делаем прямо противоположное: мы не разрешаем обвиняемому говорить вообще. Вместо этого, мы приглашаем дутых экспертов, которых мы называем “психиатры”, и просим их истолковать для нас преступление злодея. Они сообщают то, что мы желаем услышать, иллюстрируя тем самым известную поговорку: “Кто платит трубачу, тот заказывает и музыку”. Они рефлективно “обнаруживают”, что в точности в тот самый момент, когда человек совершал преступление, он был “безумен”. Таким образом, преступление перестает быть осознанным действием: это просто событие, “продукт психического заболевания”.

В этом сюжете невероятно важная роль отводится времени. Обвиняемый должен быть признан безумным во время совершения преступления; в последствии, он должен быть “умственно способен” предстать перед судом. Однако, хотя он и может предстать перед судом, признаться в своем приступлении и принять свою вину он не может; он должен заявить о невиновности, так чтобы мы могли признать его “невиновным по причине невменяемости”. Таковы правила игры, которым он должен подчиниться, и в соответствии с котороыми мы должны (ошибочно) понимать его. Неудивительно, что для нас его преступление “не имеет смысла”.

Возвращаясь к обезглавливанию, какого рода объяснения мы ожидаем? Якобинцы обезглавливали людей потому, что верили, будто те, кого они обезглавливают, заслуживали гильотину за свои преступления против французского народа и государства. Если бы Ли заявил, что его жертва заслужила обезглавливания, мы истолковали бы это утверждение как симптом его собственного сумасшествия, а не в качестве объяснения обезглавливанию жертвы. Следовательно, нам нужно задаться вопросом: какого рода утверждения мы принимаем или не принимаем в качестве “объяснений”? Какие люди могут, а какие не могут давать заслуживающие доверия объяснения?

Разные люди зачастую придерживаются весьма разных взглядов на то, что следует считать объяснением. Пытаясь объяснить развитие человеческой расы, некоторые люди предпочитают натуралистические объяснения (эволюция), а другие прибегают к сверхъестественным (идеи о сотворении). Схожие принципы зачастую привлекают для объяснения хорошего и плохого поведения. Замечательно, однако, что в то время как наши естественные науки используют одни и те же законы для того, чтобы объяснять, почему самолеты летают, и почему они разбиваются, или почему препараты лечат и почему они причиняют вред, в “науках о поведении (поведенческих отклонениях)”. мы применяем один набор принципов, чтобы объяснять обычные виды поведения, и другой – чтобы объяснять крайне необычные поведенческие отклонения. Первые мы относим засчет свободы воли. Вторые – засчет отсутствия свободы воли, характерного для (острого) психического заболевания. Иными словами, объяснение обычного поведения мы связываем с мотивами, которые имелись для такого поведения у действующего лица. А крайние поведенческие отклонения – связывая их с (несуществующим) психическим заболеванием в качестве причины таковых.

Истина заключается в том, что мотивы существуют для убийства, но не для меланомы. Причины существуют для меланомы, но не для убийства. Тем не менее, идея невменяемости – и особенно, защиты по невменяемости – это вопрос закона, а не логики. “Жизнь закона не складывалась из логики”, - напоминает нам Оливер Уэнделл Холмс, - она складывалась из опыта”.

На протяжении более чем полувека я настаивал на том, что “психическое заболевание” - это метафора, и что приписывать “ему” ужасающие преступления – абсурдно. Боги, дьяволы и психические заболевания не совершают убийств или чего бы то ни было еще. При любых обстоятельствах и во все времена только мы – сами – являемся действующими лицами своих поступков. Именно в этом заключается проблема в отношениях между законом и психиатрией.

Мы относим дурные поступки засчет одержимости демонами или расстроенного разума, дабы избавить себя, а также своих собратьев-людей от лежащей на нас беспощадной ответственности за то, как мы живем. Поскольку психическое заболевание исполняет эту важную роль, мы цепляемся за него точно так же, как цепляемся за жизнь. Объявление обвиняемого невиновным по невменяемости маскируется под “открытие” или “определение”, совершенное судьями и психиатрами. В действительности, оно представляет собой коллективное общественное решение о том, как мы – действующие лица и учреждения, контролирующие злодея – должны с ним обращаться. Заявление, будто мы его “лечим”, влияет наше самочувствие лучше, чем влияло бы признание в том, что мы его наказываем. Правительственные психиатры Америки “лечили” Джона Хинкли, несостоявшегося убийцу президента Рейгана, на протяжениии 25 лет. Они по-прежнему пытаются “излечить” его. А Санта-Клаус по-прежнему приносит рождественские подарки.

Часто говорят, что психическое заболевание таинственно. Оно таким не является. “В сумасшествии есть метод”, говорит нам Шекспир. Однако, конечно же, мы не можем разглядеть метода, если не желаем его увидеть. Ли и канадская пресса сообщили нам достаточно для того, чтобы понять, что произошло. Китайский эмигрант Винсент Ли не смог наладить свою жизнь ни в Канаде, ни в Китае. За несколько лет до убийства, без дома, без одного пенни денег, без надежды на будущее, Ли пешком покинул Торонто, предположительно, чтобы вернуться в Манитобу. Обнаруженный полицией и помещенный в психиатрический стационар, он получил комнату и стол, которых он хотел, и лечение, которого он не хотел. Считавшийся опасным психотиком, он, тем не менее, сумел убежать. Власти не пытались разыскать его. Рассматривать такого человека, как Ли, в качестве пациента, - это лицемерие, и каждый понимает, что это так. В Эпоху Безумия, однако, общественные реалии устанавливает психиатрия, точно также, как в Эпоху Веры их определяла церковь.

Ни легкие, ни печень не подводили Винсента Ли. У него отказала жизнь, и он понимал это. От неудавшейся жизни не существует медицинского излечения. Обезглавить незнакомца в автобусе, точно также, как “отправиться пешком” из Онтарио в Манитобу – это сообщение. Что же Ли пытался сказать? Давайте его послушаем.

“С момента своего ареста”, - сообщают газеты, - “Ли отказывался говорить с обвинителями и защитником, которого ему назначил суд. Когда судья вновь спросил его после перерыва [в процессе], хочет ли он адвоката, Ли покачал головой и затем тихо произнес: “Пожалуйста, убейте меня”. Реплику Ли услышали репортеры, ее подтвердили клерки, присутствовавшие в суде, однако она не была принята судьей”. Ее не принял также и доктор, который “обследовал” Ли. Психиатр обвинения доктор Стэнли Ярен заявил суду, что “У Ли имеются очень серьезные шансы на выздоровление, и что он был в других отношениях “честным человеком”, который очевидно был не в своем уме, когда верил, что действует по указаниям Бога”.

Как ни безнадежна была его ситуация до убийства, после убийства она стала хуже, чем безнадежна, и Ли знает также и об этом. Возможно, он надеялся умереть в своем неудавшемся марше смерти в Виннипег. Возможно, ему не хватало мужества, чтобы совершить самоубийство. В любом случае, он желает умереть сейчас, и не говорит, будто это Бог сказал ему, что смерть – надлежащее наказание за его деяние.

Никто и ничто неспособно возвратить мертвого. Не может и поступок Ли быть искуплен или “пролечен”. В прежние времена, люди понимали трагедию. Сегодня мы предпочитаем “понимать” ее под видом безумия – проявляющегося в виде “бессмысленных” поступков.

18 мая 2009 г.

Впервые эта статья была опубликована в Liberty Magazine.


русский перевод опубликован с любезного разрешения доктора Томаса Саса

Что такое антипсихиатрия?

Словарь английского языка Merriam-Webster определяет психиатрию как “раздел медицины, который расcматривает психические, эмоциональные и поведенческие расстройства”. Википедия – как “медицинскую специальность, существующую для того, чтобы изучать, предотвращать и лечить психические расстройства у людей”. Эти описания не сообщают нам, что психиатр делает и какие действия от него ожидаются с точки зрения закона и профессии. Такое умолчание скрывает неприглядную истину: психиатрия – это принуждение, маскирующееся под заботу. Оно свидетельствует о том, что это скудное прикрытие настолько эффективно, а наше нежелание увидеть неприятную истину о себе и почитаемых нами учреждениях настолько велико, что большинство либертарных авторов как в прошлом, так и сегодня оставляют психиатрию на откуп самой себе.

Специалистов в медицине выделяют по тем диагностическим и терапевтическим методам, которые характеризуют их работу: патологоанатом исследует клетки, ткани и жидкости тела; хирург рассекает живой организм, удаляет пораженные ткани и восстанавливает неработоспособные части тела; анестезиолог приводит людей в состояние бессознательности и нечувствительности к боли; а психиатр – принуждает и извиняет. Он определяет невиновных индивидов в качестве “психически больных и опасных для себя и окружающих” и лишает их свободы. Кроме этого, он извиняет преступления, когда освобождает людей от ответственности за их действия и по их обязательствам, свидетельствуя в суде под присягой о том, что люди, виновные в нарушении закона, не отвечают за свои преступные действия.

Первая из этих двух практик называется “водворение в [психиатрическое] учреждение в неуголовном порядке”, вторая – “защита по невменяемости”. Эти право-психиатрические вмешательства представляют собой два столпа, на которых стоит то сооружение, которое мы называем “психиатрия”.

Ради справедливости, следует отметить, что психиатры, кроме этого, выслушивают и разговаривают с людьми, которые обращаются к ним за помощью. Однако это никак не выделяет их из среды всех остальных: практически каждый делает то же самое. Трудность, присущая психиатрии – очевидная, но слишком часто упускаемая из виду, - заключается в том, что этот термин обозначает две практики, радикально отличающиеся друг от друга: лечение - “исцеление душ” при помощи разговора и принуждение – контролирование людей при помощи силы, одобренное и санкционированное государством. Критики психиатрии, журналисты и общественность с одинаковой систематичностью не замечают разницы между языковой практикой консультирования клиентов, обратившихся за помощью по своему желанию, и судебной практикой принуждения-и-извинения в отношении пленников психиатрической системы.

Хлеб с маслом современного психиатра складываются из 1) выписывания рецептов на психоактивные препараты с претензией на то, что они терапевтически эффективны в отношении психических заболеваний; 2) выписывания этих препаратов людям, желающим их принимать, и принуждения людей, объявленных “психически серьезно больными” принимать эти препараты против своей воли и 3) превращение добровольных психиатрических пациентов, которые представляются “опасными для себя и окружающих”, в недобровольных психиатрических пациентов. В самом деле, у современного психиатра больше нет выбора отвергнуть применение силы в отношении пациентов: такое поведение расценивается как отступление от профессиональной ответственности.

В 1967 году моим усилиям подорвать претензии на нравственную состоятельность альянса между психиатрией и государством был нанесен серьезный удар: создание антипсихиатрического движения.
Знаменитый афоризм Вольтера «Господь да избавит меня от друзей, а о врагах я позабочусь сам» оказался более чем уместен к тому, что произошло после этого: хотя моя критика союза между психиатрией и государством прозвучала на двадцать лет раньше, чем произошло изобретение термина «антипсихиатрия» и его начали делать популярным, меня зачислили в «антипсихиатры», а мои критики не замедлили объявить меня «ведущим антипсихиатром» и на этом основании отвергнуть мои аргументы.

Отрицание психиатрическим истеблишментом моей критики понятия “психическое заболевание” и отстаивание им принуждения - в качестве лечения, а извинения преступлений - в качестве гуманизма, не представляло угрозы моей работе. Как раз наоборот.

Современные “биологические” психиатры молчаливо признали, что психические заболевания не являются и не могут являться заболеваниями мозга: как только предполагаемая болезнь оказывается установленным заболеванием, ее перестают рассматривать как психическое расстройство и относят к заболеваниям тела; или, в случае неизменного отсутствия такого свидетельства, она становится незаболеванием. Вот таким образом одна разновидность сумасшествия – нейросифилис – стала заболеванием мозга, а другая – мастурбационное безумие – была вычеркнута из списка заболеваний.

Неудивительно, что чем упорнее я напоминал психиатрам о том, что лица, помещенные в психиатрический стационар, лишены свободы, тем ревностнее психиатры настаивали, что “психическое заболевание – такая же болезнь, как и любая другая”, а психиатрические больницы  – полноценные медицинские учреждения. Так отстаивание психиатрическим истеблишментом принуждения и извинение преступлений укрепило мои доводы о метафорической природе психического заболевания, а также о важности делать различие между принудительной и договорной психиатрией.

Я достаточно давно утверждаю, что психические заболевания – это фиктивные заболевания, а не болезни, что принудительные психиатрические отношения подобны принудительным трудовым отношениям (рабству), и большую часть своей профессиональной жизни провел, критикуя понятие психического заболевания, возражая против практик недобровольной госпитализации и настаивая на упразднении психиатрического рабства.

В конце 1960-х группа психиатров, ведомых Дэвидом Купером (1931–1986) и Рональдом Лэйнгом (1927–1989), начали критиковать традиционную психиатрию, в особенности, так называемые соматические лечебные меры. Однако вместо того, чтобы добиваться упразднения институциональной психиатрии, они задались целью заменить ее собственной разработкой, которую они назвали «антипсихиатрия». С помощью этого драматического, но ошибочного названия они привлекли внимание к себе – и отвлекли внимание от того, чем именно они занимались. Что по-прежнему включало в себя принуждения и извинения, основанные на психиатрической власти и авторитете.

Антипсихиатрия, таким образом, - это разновидность психиатрии. Психиатр в качестве профессионала здравоохранения – это обман. Точно так же и антипсихиатр. В книге «Психиатрия: наука лжи» я показал, что психиатрия, в качестве имитации медицины, представляет собой разновидность шарлатанства. В этой книге я покажу, что антипсихиатрия – разновидность альтернативной психиатрии – это шарлатанство в квадрате.

Мои работы не составляют часть психиатрии или антипсихиатрии и не принадлежат ни к одной из них. Они принадлежат к концептуальному анализу, общественно-политической критике, защите свободы и здравого смысла. Вот почему я отвергаю равно как психиатрию, так и антипсихиатрию.




Это эссе представляет собой отредактированное извлечение из книги Antipsychiatry: Quackery Squared, которая должна быть издана Syracuse University Press в сентябре 2009 года
Русский перевод подготовлен и опубликован с любезного разрешения автора